Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной

Но до «Реквиема» еще полтора десятка лет. Последняя публикация Ахматовой в советской печати перед долгими годами замалчивания ее стихов состоялась в 1924 году, когда в альманахе «Поэты наших дней» было опубликовано стихотворение «Хорошо здесь: и шелест, и хруст». В течение следующих пятнадцати лет не было напечатано ни одного ее стихотворения. Ахматова вспоминала уже в шестидесятые: «После моих вечеров в Москве (весна 1924) состоялось постановление о прекращении моей литературной деятельности. Меня перестали печатать в журналах и альманахах, приглашать на литературные вечера»[63].

Однако, вопреки мнению многих современников, особенно в эмиграции, все эти годы Ахматова не молчала. Она продолжала писать, несмотря на невозможность публиковать свои стихи. Понятно, что количество стихотворений, написанных в эти годы Ахматовой (как, впрочем, и Мандельштамом, и Пастернаком), меньше, чем за предыдущие десять лет. Это объясняется и бытовыми причинами, и — в значительной мере — политическими. Ее лирика 1920–1930-х годов входит теперь в золотой фонд русской поэзии. Достаточно назвать лишь несколько стихотворений, таких, как «Лотова жена» (1924), «Муза» (1924), «Тот город, мной любимый с детства…» (1929), «Данте» (1936)… Все они увидели свет только через два десятилетия.

В 1940 году вышел сборник «Из шести книг», но очень ограниченно. 8 мая он был подписан в печать в Ленинградском отделении издательства «Советский писатель», 20 мая Ахматова получила сигнальный экземпляр, через несколько дней сборник был выпущен и поступил в ленинградскую Книжную лавку писателей. «По записи роздали писателям 300 экземпляров, на прилавок не положили ни одного», — вспоминала Лидия Чуковская[64].

Сборник «Из шести книг» попадает в руки вернувшейся из эмиграции Марины Цветаевой — и Цветаева не принимает эту книгу, как и не понимает того, что осталось за ее пределами. «Вчера прочла — перечла — почти всю книгу Ахматовой и — старо, слабо. Часто (плохая и верная примета) совсем слабые концы, входящие (и сводящие) на нет. Испорчено стихотворение о жене Лота. Нужно было дать либо себя — ею, либо ее — собою, но — не двух (тогда была бы одна: она)»[65].

Речь — о стихотворении Ахматовой «Лотова жена». Одном из лучших ее стихотворений — и одном из текстов, повлиявших на Иосифа Бродского. Почему же Цветаева так недооценивает его, называя «испорченным»?

Вот это стихотворение:

Лотова жена

Жена же Лотова оглянулась позади его и стала соляным столпом

Книга Бытия

И праведник шел за посланником Бога,

Огромный и светлый, по черной горе.
Но громко жене говорила тревога:
Не поздно, ты можешь еще посмотреть
На красные башни родного Содома,
На площадь, где пела, на двор, где пряла,
На окна пустые высокого дома,
Где милому мужу детей родила.
Взглянула — и, скованы смертною болью,
Глаза ее больше смотреть не могли;
И сделалось тело прозрачною солью,
И быстрые ноги к земле приросли.

Кто женщину эту оплакивать будет?

Не меньшей ли мнится она из утрат?
Лишь сердце мое никогда не забудет
Отдавшую жизнь за единственный взгляд.

«Вопреки традиции Ахматова не только не делает героиню свидетельницей катастрофы, но и вызывающе мотивирует ее оглядку привязанностью к обреченному городу»[66], — пишет М. Б. Мейлах об этом стихотворении.

Между прочим, одна из американских студенток Бродского вспоминала, как в классе он разбирал «Лотову жену». «Говоря об этом стихотворении, он заметил: „Здесь есть изящный скрытый смысл“ и пояснил, что поскольку женщина — это душа мужчины, душа Лота осталась у него позади. „Лот следует воле Бога, — пояснил Бродский, — следуя за ангелом, но на самом деле его душа остается позади. Что хорошо для Бога — не всегда хорошо для человека. В любом случае человек не понимает своего Бога“»[67].

Конечно, «Лотова жена» прежде всего связана с осмыслением Ахматовой своей позиции по отношению к эмиграции, отраженной и в ряде других текстов (особенно в «Не с теми я, кто бросил землю…»). Аманда Хейт замечает: «Сочувствие поэта Лотовой жене, по-видимому, также не является оправданием ее поступка, как сочувствие оказавшимся в изгнании не означает оправдания эмиграции <…> Со временем осуждение всех, кто покинул родину, отступило перед милосердным всепониманием, нашедшим отражение в „Поэме без героя“, что „Настоящий Двадцатый Век“ и ей, и ее современникам навязал роли, которые они обязаны сыграть до конца»[68].