Иосиф Бродский: труды и дни

Второе отступление касается Эндрю Кэррола. Еще один из распространенных стереотипов закрепляет понятие “интеллигенция” исключительно за русским обществом. И в частности, российским интеллигентам противопоставляются американские интеллектуалы: первая категория — духовно-нравственная, вторая — профессиональная. Тем самым как бы подчеркивается практическая ориентированность Америки во всем, включая функции организма. Если у тебя быстрые ноги — работай футболистом, тонкий слух — музыкантом, развит головной мозг — получай деньги за его деятельность. Это так лишь отчасти — в Штатах на удивление много людей, словно сошедших со страниц советской печати шестидесятых годов: всякие фрезеровщики, которые выражают себя в классическом танце после работы, или инженеры, для которых главное в жизни древняя история. Здесь немыслимое количество обществ и кружков, где люди именно самовыражаются, и в этом для них состоит главное. Зауженный профессионализм Америки — во многом миф. Американцы точно так же, как все люди на земле, в подавляющем своем большинстве, рассматривают работу как место зарабатывания денег, а не приложения душевных сил. Из этого комплекса в конечном счете и рождается “интеллигенция” — люди, которым есть дело до чего-то еще, помимо их профессии и семьи. Например, вполне отвечают представлениям об “интеллигентских” умонастроениях те миллионы американцев, которые тратят время, силы и деньги на различные общественные движения: борьбу за расовое равенство, продовольственную помощь враждебной Кубе, спасение моржей. Интеллигентский комплекс, столь знакомый России, в полной мере знаком и присущ Америке. Другое дело, что здесь человек, обуреваемый этим комплексом, значительно больше озабочен его практической реализацией. Просто поговорить на кухне недостаточно.

Иосиф Бродский и Эндрю Кэррол поговорили в кафе “Маурицио” в Гринвич-Виллидже, и двадцатичетырехлетний американец начал действовать.

Все, что положено получить, — он получил. Менеджеры отелей, которым он предлагал положить поэтическую антологию в тумбочку рядом с Библией, спрашивали: “Кто этот Роберт Фрост, на которого вы работаете?” Но так или иначе, к началу 94-го двенадцать с половиной тысяч книг уже разместились в сотнях гостиниц страны ^[48]. На счет зарегистрированного Кэрролом и Бродским общества American Poetry and Literacy Project стали поступать пожертвования — денежные и книжные. Весной 94-го Бродский ездил во Флориду с чтением стихов, сборы от которых пошли в пользу проекта. Но до супермаркетов, кажется, не дошло. Одна из особенностей Америки: благотворительное начинание здесь легче внедряется при безвозмездной поддержке. Человек, как правило, четко отделяет бизнес от общественного служения. В этом смысле для американца сборник стихов убедительнее выглядит в прикроватной тумбочке, чем на прилавке. Включая сюда и возможность, выписываясь из гостиницы, прихватить с собой книжку. Такое воровство Бродский с воодушевлением предусматривал.

У меня нет веских оснований считать то, что началось в нью-йоркском общественном транспорте в 92 году — следствием выступления Иосифа Бродского в Библиотеке Конгресса осенью 91-го. Вероятно, это просто совпадение — но совпадение весьма примечательное. Хотя почему не предположить, что в нью-йоркском муниципалитете читают газеты? Во всяком случае, с середины 92-го вагоны метро и автобусы Нью-Йорка украсились плакатиками со стандартным оформлением и заглавием: “Poetry in Motion” — “Поэзия в движении”. На плакатиках были стихи — Данте, Уитмена, Йейтса, Эмили Дикинсон, -Роберта Фроста, Гарсиа Лорки. По установленному правилу, количество строк не должно превышать шестнадцати, так что фрагмент легко прочитывается даже между двумя остановками. Следуя не столько завету Дюка Эллингтона (“Take the A train”), сколько жизненной необходимости, в своих ежедневных поездках на работу в поезде “А” я выучил наизусть потрясающие стихотворения сэра Уолтера Рейли и Чеслава Милоша. Тексты сменялись, появлялись все новые: Петрарка, Ахматова, Харт Крейн, Элизабет Бишоп. И, конечно, — Иосиф Бродский.

Осенью 94-го в “Нью-Йорк тайме” появилась большая статья о том, как нью-йоркцы воспринимают “Поэзию в движении” ^[49]. Среди прочего рассказывалось о лейтенанте полиции Юджине Роуче, который погрузился в размышления над двустишием Бродского:

Sir, you are tough, and I am tough. But who will write whose epitaph?

Дословно: “Сэр, вы крутой и я крутой, но кто кому напишет эпитафию?”

Естественно, что лейтенант Роуч сначала обдумал полицейские аллюзии этих строчек, после разузнал биографию Бродского и решил, что поэт так обращается к тирану.

Иосиф потом рассказал, что Роуч позвонил ему, чтобы получить разъяснение из первых рук, и получил. “Это не тирану, это скорее — другому поэту”, — сказал Бродский. По-моему, он гордился нью-йоркским лейтенантом полиции больше, чем другими своими читателями.

Стало быть, выбор стихов для “Поэзии в движении” был удачен, хотя Иосиф говорил, что хотел предложить другое двустишие:

Buenas noches, Don't mind the roaches.