Иосиф Сталин. Гибель богов

Я ходил по камере и подводил итоги – начиная с ареста и притворных избиений и кончая этим «сладким» следователем… Что дальше? Будет знакомый разговор: «Помогите партии, нам нужно, чтоб вы оговорили себя и какого-нибудь имярек»? И настоящая пытка в случае отказа… Измученный, изувеченный – прежде чем сдаться, чтобы себя уважать, – подхвачу ли я эту идейную игру? И за всеми высокими рассуждениями идейного характера будет хохотать подлый бесенок обыкновенного страха. Страха за семью… Нет, хуже – страха за себя, потом уже за семью… Но для этого варианта меня давно следовало передать опытному костолому… Нет, здесь что-то другое!

На следующий день меня опять повели к Свердлову.

– Вам весточка от супруги.

Это была записка. Нанико писала: «Дорогой, любимый! У нас все в порядке. Сулико по тебе очень скучает. Живем теперь там же, в нашей квартире, и ждем не дождемся твоего возвращения!» И фотография: она вместе с Сулико дома.

Я оценил слово «теперь».

– Больше писать, к сожалению, не положено. Да вы не хуже моего знаете наши порядки. Надеюсь, их ожидания сбудутся, но это зависит от вас.

– От вас, Андрей Яковлевич, если быть точным.

– От нас, если быть совсем уж точным.

В это время охранник принес чай, печенье и вазочку с вареньем!

Я понял: сейчас все разъяснится.

– Чайку прошу, варенье домашнее – жена приготовила. Вы не сластена? Нет? Жаль. А вот Николай Иванович такой сластена. Вазочку всю опорожняет. Ставлю ему две…

Я уставился на него.

– Я имею в виду Николая Ивановича Бухарина. Умнейший человек. Очень помогает следствию. Причем, главное, совершенно искренне… Высокие цели следствия осознал. Такая умница. Такая голова. Мы с ним чаевничаем иногда по нескольку часов. Готовимся… точнее, готовим вместе огромный процесс. Поработаем, потом отдыхаем. Я ведь с его женушкой вместе рос. Он стихи мне свои читает. Но особенно хороши новые философские работы. С гордостью могу сказать: он их написал здесь, у нас.

Я машинально мешал ложечкой чай, начиная понимать. Он приятно улыбнулся.

– Николай Иванович жалуется, что ему одиноко в камере, – улыбнулся еще приятней. – Да и вам наверняка невесело одному… А если – к нему? Эх, получить бы мне такого соседа… Я сам готов в камеру поселиться, чтоб с ним быть рядом, да нельзя, не положено… Вы одно время были к нему прикреплены? – И холодно, жестко закончил: – Отчет будете писать ежедневно у меня в кабинете. Подробный отчет. Надеюсь, вам ясно, кто будет читателем вашего отчета?

И все встало на свои места. И разговор о Бухарине в присутствии Крупской. И арест. И демонстрация ада. Это было всего лишь подготовкой к продолжению роли стукача, но уже в тюремных условиях.

Конечно, я согласился…

Всю ночь я не спал. Думал. Ему мало было сломать и измучить Бухарчика. Кобе хотелось знать результат мучений. И еще он… скучал по нему… точнее, по его муке.

Утром меня перевели на пятый этаж к Бухарину.

Последняя любовь Бухарина

Это была просторная светлая камера с высоким потолком… В таких в эти окаянные дни могло содержаться до полусотни человек.

Огромное окно, закрытое на три четверти стальным намордником, с форточкой под небесами (ее вертухай открывал палкой).

В камере он был один. Сидел на койке, бритый, в хорошем костюме.

Он радостно узнал меня, даже закричал:

– Товарищ Фудзи!

Все это время несчастный продолжал писать письма Кобе. Безответные письма. И сейчас решил, что мой приход – долгожданный ответ мучителя. Зная мои отношения с Кобой, он не сомневался: Коба послал меня проверить его любовь.

Он заговорил, захлебываясь:

– Вы сидели в царской тюрьме? Я тоже… Обращаются со мной очень корректно. Если бы разрешили играть в шахматы или в шашки! И кормить голубей! И еще здесь не гасят свет на ночь. Я написал ему – я не могу спать при свете! Но пока никакого ответа. В остальном все знакомое: убираю камеру, чищу парашу. Но мысль, что это в нашей тюрьме… что меня сторожит наш, родной чекист, – сводит с ума!..

Мне было жаль его, и я решил сразу объяснить ситуацию:

– Я рад, что с вами обращаются корректно. Обычно это делается иначе.

И я широко открыл рот с выбитыми зубами. Он в ужасе смотрел на меня – мечты рушились. Он наконец-то поверил: я тоже всего лишь арестант.

Я решил сгладить впечатление:

– Но думаю… что меня неспроста подсадили к вам.

– Он? Он! – В глазах его был восторг.

На следующий день его вызвали на допрос.

Вернулся он довольно быстро… с шахматной доской!

– Разрешили играть в шахматы! Значит, он читает! – И в глазах – все тот же восторг, когда произносил «он». Так говорят о Боге.

Нас очень прилично кормили. Выводили на прогулку.

Бетонный прогулочный двор располагался на крыше пятого этажа, замкнутый в бетонных стенах. На вышке – вечный часовой с автоматом, зато мы гуляли под настоящим, таким близким небом. И я слышал, слушал, вслушивался, как в музыку, в гудки машин на площади.

По очереди убирали камеру…