Ёсико

Но этот вопрос не поднимался, когда Исаму, после многих месяцев работы, за которую он не получил ни цента, представил свои эскизы Городскому строительному комитету Хиросимы по созданию Мемориала мира, в который входили знаменитые люди из правительства и архитектурного сообщества. Тангэ расхвалил эскизы Исаму за их смелость и ясность. Им обоим просто не терпелось начать строительство. И казалось, теперь этому уже ничто не могло помешать. Но что-то конечно же помешало. Официальное письмо от комитета было передано Тангэ, который и принес эту новость Исаму. Его проект был отвергнут, поскольку данное предложение, выражаясь словами джентльменов из комитета, «несомненно, в высшей степени удовлетворило бы запросы заказчиков в зарубежных странах, таких, например, как Соединенные Штаты, но совершенно не подходит для Японии». Далее в письме разъяснялось, что такой деликатный проект может быть поручен только художнику, «понимающему чувства японцев».

Исаму был уничтожен, но слишком горд, чтобы спорить открыто. В домашней обстановке я мог наблюдать, как его некогда горячее желание изменить Японию медленно исчезает. Этим можно объяснить и случай с пластиковой туфлей, печально известный среди тех из нас, кто оказался вовлеченным в жизнь Ёсико. Я как раз был у них там, в Стране грез, когда все это случилось. Стоял душный летний вечер, когда потеешь, даже если сидишь без движения. Исаму и я пили холодное саке из деревянных чашек. Ёсико еще пропадала на съемках. Она уезжала где-то в половине шестого утра на студийном «паккарде». И редко возвращалась раньше девяти или десяти вечера.

Исаму пребывал не в лучшем настроении и все время возбужденно рассуждал о том, что в Японии не понимают его искусства. Сначала японцы приветствовали его как спасителя, известного американского художника, который проделал такой длинный путь из Нью-Йорка, чтобы научить японцев, как стать современными. А теперь негодуют из-за того, что он попытался их убедить в том, что их собственные традиции гораздо ближе по духу к современности, чем все их третьесортные подражания тенденциям Запада. «Я же не интересуюсь экзотикой, — говорил он, и его темные глаза горели убежденностью и страстью. — Я просто рекомендую им заглянуть в собственные души. Знаешь, проблема с японцами в том, что они единственные, кто ничему не учится у Японии».

Последние лучи солнца окрасили пейзаж в розовый цвет, словно рисовые поля засыпало цветками вишни. Вдали показалось маленькое белое пятнышко, которое стало медленно приближаться к нам. И оказалось «паккардом» Ёсико. Она вошла на веранду и, вздохнув с облегчением, скинула с ног голубые пластиковые шлепанцы.

— Наконец-то я дома! Какой длинный день, я так измоталась… Мои ноги меня просто убивают. У нас есть холодный ячменный чай?

Исаму смотрел на ее ноги и молчал. Он даже не ответил на ее приветствие. Я решил было, что он все еще погружен в свои мысли о японском искусстве.

Ёсико аккуратно поставила сандалии у входа и собралась идти на кухню готовить чай. Я предложил помочь ей. Нет, не надо, сказала она. И тут в мозгу у Исаму что-то щелкнуло, как будто распрямилась пружина, которую слишком долго сжимали.

— Эй! — закричал он Ёсико. — А ну, вернись!

— Сперва приготовлю чай, — ответила она.

— Вернись немедленно! — завопил он. Я никогда не видел Исаму в такой ярости. Это выглядело так, будто он подражал припадкам Намбэцу, только сильно переигрывал.

Ёсико, побледневшая и взволнованная, вернулась на веранду:

— Что такое?

Он ответил по-английски:

— Ты думаешь, твою мать, что надеваешь?

— Что ты имеешь в виду? Это же мое обычное летнее кимоно. Которое тебе нравится. А что с ним случилось?

Несмотря на заметную усталость, она улыбнулась, готовая угодить ему.

— Я имею в виду это барахло! — Исаму нагнулся, поднял с пола пластиковые шлепанцы и с размаху запустил их подальше, в рисовую межу, где они медленно утонули в грязи. — Как ты можешь входить в дом в этой пошлой пластиковой дряни на ногах? У тебя что, совсем вкуса нет? Это просто мерзость и кощунство! Это удар по всему, что я пытаюсь совершить в твоей жалкой стране!

Сначала она смутилась, потом потеряла дар речи, и, наконец, настал ее черед впасть в ярость.

— Ах, так теперь это моя страна, вот оно как! Что же ты все время хвастался, что ты японец? А если ты иностранец, какое тебе дело до моих сандалий? Если из пластика, значит, уже американские, так, что ли? Давай-ка я тебе кое-что покажу…

Она вытащила из сумки пару традиционных японских сандалий из соломы, сплошь покрытых бурыми пятнами.

— Я ношу их, чтобы сделать тебе приятное, господин Японская Традиция. А теперь взгляни, что они делают с моими ногами! — Она сорвала пластырь с левой ступни и показала нам отвратительную рану, гноящуюся по краям. — Я не то что ты. Я — настоящая японка. Почему я должна калечить свои ноги только ради того, чтобы это доказать? Вот что я тебе скажу: ты — действительно типичный американец, и тебе никогда не понять наших чувств.

Мне очень хотелось исчезнуть, но случая не представлялось.