Йот Эр. Том 2

Когда она очнулась после наркоза, на белой стене палаты плясало солнечное пятно. В открытое окно вливался запах роз. Где-то за стеной гремел, утверждая победу света над черными силами зла, Бетховен. Значит, все в операционной. Она лежала в служебной палате. На окнах не было решеток. Мысль заработала лихорадочно: она на немецкой, неохраняемой половине, сразу за розарием живая изгородь, а за ней шоссе. Правда, с вышки все просматривается, но эта мысль, едва всплыв в воспаленном мозгу, тут же пропала…

Капельница со звоном полетела на пол. Шипы роз хватали ее за рубашку, ноги вязли в рыхлой земле… Вот и шоссе. Вперед! Скорее, скорее… Но шоссе грозно встало на дыбы и огромной, бесконечной серой лентой стало падать на неё сверху…

Вечером того же дня ей выжгли на руке второе клеймо и, не снимая бинтов с головы, отправили в барак.

Осень сорок третьего она встретила заключенной под № 42642.

* * *

Лет десять назад в Москве было нестерпимо знойное лето. Духота. Над улицей Горького смог. Толпы туристов, приезжих, москвичей. Неожиданно меня кто-то хватает за руку. В первый момент я не сразу узнаю ее. Потом мы отходим к фонтану за памятником Пушкину. Здесь тоже много народа, но нам удается втиснуться на скамейку. Фонтан хоть немного освежает воздух. Задаем друг другу вопросы, не успевая на них отвечать.

Милая бабушка когда-то юного секретаря посольства! Она почти не изменилась. Только одета теперь по нынешней моде… Неожиданно она стала жаловаться на советские законы, запрещающие провоз собак через границу:

— Представляете, я оставила Жужу у приятельницы! — Жужа — это, очевидно, очередная болонка, догадываюсь я. — Бедняжка, не заболела бы она с тоски! И как я на это решилась?! — с искренним жаром восклицает она. — Да, вы знаете, я теперь совсем одна, — вдруг без всякой связи, будничным голосом сообщает она. — Нет, это все-таки ужасно, — вновь заволновалась старая женщина, — в гостиницу не пускают с животными! — она замолкла на какое-то время, беспомощно оглядываясь, будто не понимая, где она. — А я снова нашла доктора, который так напугал ту прелестную женщину, — без всякого перехода, скороговоркой выпалила она. — Он еще так хорошо танцевал. Это потому, что он учился в балетной школе. И мать у него была знаменитой балериной.

Она замолкает, лезет в сумочку за оставшейся булочкой и крошит ее голубям, с шумом слетающимся к нам под ноги.

— Уже больше года, как мой мальчик разбился. В него врезался какой-то огромный холодильник… — рефрижератор, догадываюсь я. Губы ее мелко дрожат, но старушка легко отвлекается на маленького мальчишку, с ликующим криком бросившегося в самую гущу голубей, и, проводив взглядом взлетевшую стаю птиц, она вновь оживляется и сообщает: — Да, а отец молодчика (видимо, доктора) был сначала знаменитым гипнотизером, а потом удушил от ревности свою жену.

Мысли ее странно прыгают. Этот разговор так не похож на наши мирные и такие интересные беседы в дивном зимнем саду Посольства.

— Так вот, этот фашист снова сбежал, — вновь быстро и поминутно оглядываясь, говорит она. — А может, его украли? Нет, не помню… Опять не помню… — огорчается она не менее искренно, чем только что по поводу собак. — Вы знаете, память слабеет. Все-таки возраст… — игриво и как-то неестественно кокетничает старуха.

Действительно, возраст! Сколько же ей? Пытаюсь сообразить, но она резко поднимается и, не простившись, бежит к туристическому автобусу. На ходу машет мне старческой рукой, очень похожей издали на скрюченную птичью лапку:

— А как вы здесь оказались? — кричит она издали, не надеясь услыхать мой ответ.

«Да, внешне она почти не изменилась…» — думаю я, оставшись одна у фонтана. Прохлада и мерное журчанье струй постепенно снимают тяжесть, оставшуюся от этой неожиданной встречи.

* * *

Да, странная штука — воспоминания…

С экрана еще звучит голос диктора. Гражданин Соединенных Штатов, высоко подняв седовласую голову, еще идет по дорожке, обсаженной великолепными розами, а я уже успела побывать в далеком прошлом…

Стали ли вы Богом, доктор, или все еще ходите в Дьяволах?

Между тем на экране телевизора гражданин Соединенных Штатов оглядывается, открывает в служебной улыбке белоснежные вставные зубы и поднимает руку, слегка шевеля кистью, снисходительно приветствуя невидимых ему сограждан.

6. Мятежным

Легкий, стремительный шаг дан, чтобы скрыть смертельную усталость души.

Голос — чтобы молчать, когда трудно не кричать от отчаяния.

Губы — чтобы улыбаться, когда не осталось ни одной надежды.

Ресницы — чтобы не опускать их, когда страшно.

Глаза — чтобы видеть больше, чем слышишь, и

Слух — чтобы слышать больше, чем видишь.

Слезы — чтобы не дать им пролиться, поднимая взгляд к небесам.

А небеса — чтобы быть опорой, когда земля уходит из-под ног.

Руки — чтобы знать, кому их не подать.

Взгляд — чтобы опережать слова, и

Слова — чтобы теряться, а найденным — испаряться на губах от горя или счастья.

Прикосновение — чтобы быть богаче объятия.

Дыхание легкое — чтобы сдержать рвущееся от волнения сердце…

(Нижняя часть листа оторвана).