Иов

Этой ночью Двойра встала с кровати и, заботливо прикрывая ладонью свечу, подошла к ложу Менухима. Он лежал на спине, положив тяжелую голову на свернутое в трубку серое одеяло, веки были полуоткрыты, так что виднелись белки глаз. При каждом вздохе тело его содрогалось, сонные пальцы непрерывно шевелились. Руки были прижаты к груди. Во сне лицо его было еще более бледным и дряблым, чем днем, синеватые губы полуоткрыты, в углах рта пузырилась белая пена.

Двойра потушила свет. Еще несколько секунд она посидела рядом с сыном, потом встала и направилась к кровати. Он не поправится, думала она, он никогда не поправится. Этой ночью она так и не заснула.

И вот в воскресенье в восемь часов утра прибыл посыльный от Каптурака. Это тот самый человек в синей фуражке, который когда-то переправлял Шемарью через границу. Сегодня человек в синей фуражке тоже стоит на пороге и отказывается от предложения выпить чаю. Потом он, не говоря ни слова, помогает вынести чемодан и уложить его на повозку. Повозка просторная, в ней достаточно места для четырех человек. Ноги утопают в мягком сене, подвода благоухает, как поле в конце лета. Спины лошадей, тщательно вычищенные, блестят, точно выпуклые коричневые зеркала. Широкий хомут с подвешенными к нему многочисленными серебряными колокольчиками украшает их стройные, гордые шеи. Хотя на дворе еще день, хорошо видно, как рассыпаются во все стороны искры, высекаемые их копытами.

Еще раз берет Двойра на руки Менухима. Семейство Биллесов тоже собралось здесь, окружило повозку и говорит без умолку. Мендл Зингер сидит на козлах, и Мирьям тоже уселась, опершись спиной о спину отца. Только Двойра все еще стоит у дверей, держа на руках калеку Менухима.

Внезапно она отрывает его от себя. Осторожно сажает она его на порог, так кладут в гроб покойника, встает, поднимает голову, и слезы бегут по ее щекам, блестящие слезы на беззащитном лице. Все решено. Ее сын остается, а она уезжает в Америку. Чуда не произошло.

Плача, садится она в повозку. Не видит лица людей, пожимающих ей руки. Ее глаза сейчас — два огромных, полных слез моря. Она слышит стук копыт о мостовую. Она уезжает.

Вдруг она вскрикивает, сама не понимая, что кричит, этот крик идет из ее сердца, у сердца тоже есть рот, и оно кричит. Повозка останавливается, она спрыгивает на землю легко, как молоденькая. Менухим все еще сидит на пороге. Она падает к ногам Менухима.

— Мама, мама! — лепечет он, но она не отзывается. Семейство Биллесов поднимает Двойру.

Она кричит, сопротивляется и, наконец, затихает. Ее несут к повозке и укладывают на сено. Повозка быстро катит в сторону Дубно.

Спустя шесть часов все они уже сидели в поезде, в неторопливом пассажирском поезде, среди множества незнакомых людей. Поезд медленно ехал по стране, мимо лугов и полей, с которых снимали урожай. Крестьяне и крестьянки, хижины и стада приветствовали медленно катившийся поезд. Негромкая песня колес убаюкивала пассажиров. Двойра до сих пор не произнесла ни слова. Она дремала, а колеса поезда все повторяли и повторяли: «Не покидай его! Не покидай его! Не покидай его!»

Мендл Зингер молился. Он механически повторял заученную молитву, не вдумываясь в смысл слов, достаточно было одного их звука, Бог сам знал, что они значат. Так пытался Мендл заглушить свой страх перед морем, к которому он прибудет через несколько дней. Временами он бросал рассеянный взгляд на Мирьям. Она сидела напротив, рядом с человеком в синей фуражке. Мендл не замечал, как она к нему прижалась. Человек не заговаривал с ней, дожидаясь коротких минут между наступлением темноты и тем моментом, когда кондуктор зажжет крошечный газовый рожок. От этих пятнадцати минут и от ночи, когда погаснут газовые рожки, человек в синей фуражке ожидал немало приятного.

На следующее утро он равнодушно попрощался со старыми Зингерами и с безмолвной нежностью пожал руку Мирьям. Они уже были на границе. Таможенники взяли у них паспорта. Мендл задрожал, когда выкликнули его имя. Впрочем, без всякой причины. Все было в порядке. Их пропустили.

Они снова сели в поезд, увидели другие станции, услыхали новые сигналы станционного колокола, смотрели на новые мундиры. Три дня ехали они и дважды делали пересадку. К вечеру третьего дня прибыли в Бремен. Служащий пароходной компании выкрикнул во всю глотку:

— Мендл Зингер!

Семья Зингеров выступила вперед. Служащий собрал семей девять. Он выстроил их в шеренгу, трижды пересчитал, выкликнул имена и дал каждому по номерку. Так стояли они и не знали, куда девать эти железные штучки. Служащий куда-то ушел, пообещав скоро вернуться. А девять семей, двадцать пять человек, не сдвинулись с места. Они стояли в ряд на перроне, с номерками в руках и узлами у ног. Последним слева был слишком поздно назвавший себя Мендл Зингер.

В течение всего путешествия он почти не разговаривал с женой и дочерью. Обе женщины тоже молчали. Но теперь Двойра, казалось, уже не могла вынести этого.

— Почему ты стоишь? — спросила она.

— Все стоят, — ответил Мендл.

— Почему ты не спросишь людей?

— Никто не спрашивает.

— Чего мы ждем?