Ирландские чудные сказания

— Оно им было ни к чему, — пояснил Туан.

— Я слыхал, что перворожденные были бездумны, — сказал Финниан. — Продолжай же, возлюбленный мой.

— Но вдруг, словно ветер налетел, в одну ночь до утра явилась хворь, от какой раздувало нутро, а кожа делалась багровой, и на седьмой день все племя Партолоново было мертво — кроме одного человека.

— Один всегда уцелеет, — задумчиво вставил Финниан.

— Я и есть тот человек, — подтвердил его собеседник.

Скрыл Туан чело под сенью ладони и перебрал в памяти невероятные века от начала мира и до первых дней Эйре. Финниан же, в ком кровь застыла опять, а волосы на голове вновь зашевелились, смотрел на Туана безотрывно.

Глава пятая

— Рассказывай дальше, любовь моя, — пробормотал Финниан.

— Остался я один, — сказал Туан. — И до того одинок я был, что моя же тень меня пугала. До того одинок, что от звука птицы летящей или же от скрипа ветви росистой бросался прятаться, как спугнутый кролик в свою норку.

Твари лесные унюхали меня и распознали, что я один. На шелковых лапах подкрадывались ко мне сзади и рычали, стоило мне обернуться; здоровенные серые волки, свесив языки и вперяясь в меня, загоняли на скалы; не нашлось бы такого слабого существа, какое не стало бы охотиться на меня, робкого, какое не смутило б меня взглядом. Так прожил я два десятка лет и два года, пока не постиг все, что зверю ведомо, и не забыл все, что человеку известно.

Умел теперь двигаться не громче всех остальных, бегать без устали. Научился быть незримым и терпеливым, как дикий кот, затаившийся в листве; научился чуять опасность даже во сне и наскакивать на нее недреманными когтями; научился лаять, рычать и клацать зубами — и рвать ими.

— Продолжай, возлюбленный мой, — сказал Финниан, — да упокоишься ты в Боге, родное сердце.

— В конце тех времен, продолжил Туан, — прибыл в Ирландию Немед, сын Агномана, с флотилией из тридцати четырех парусников, на каждом корабле — по тридцать пар людских.

— Слыхал о таком, — промолвил Финниан.

Сердце мое забилось от радости, когда увидел я, как приближается эта великая флотилия, и последовал я за нею по иззубренным скалам, запрыгал с камня на камень, словно горный козел, а корабли виляли вдоль берега, искали, где пристать. Тогда-то я и склонился к озерцу попить — и увидел себя в прохладной воде.

Увидел я, что весь зарос волосом да ворсом, ощетинился, как дикий кабан, изможден, как голый куст, седее барсука, обтрепан и сморщен, как пустой мешок, наг, словно рыба, убог, словно голодная ворона зимой, а на всех пальцах кривые когти, и по виду не похож я ни на что, человеку ведомое, — ни тварное, ни божественное. Сел я у того озерца и оплакал одиночество, дикость свою и суровую старость: ничего не оставалось мне, только плакать и горевать меж небом и землею, а звери тем временем отыскали меня и слушали из-за деревьев — или же таились в кустах да глазели из сонной чащи.

Поднялась буря, и когда я вновь глянул с высокой скалы, увидел, что великую флотилию мотает, словно в ладони великана. То вскидывало корабли к небесам, и раскачивало в воздухе, и крутило порывами, будто листья на ветру. То швыряло с тех головокружительных высот вниз, в стонущий водоворот, в стеклянистую чернильную жуть, что вертелась да крутилась меж десятью валами. Волна то и дело кидалась с воем под корабль, и с грохотом швыряла его в пустоту, и гнала вверх молниями, удар за ударом, и нагоняла вновь, по пятам, будто волк, и все пыталась, колотя и колотя без устали, прошибить широкое днище утробы и сквозь черную брешь высосать устрашенные жизни. Другая волна падала на корабль и топила его одним рывком, свирепо, будто целое небо обрушилось на него, и парусник все шел и шел на дно, пока не разбился и не затонул на песке на самом дне моря.

Настала ночь, а с нею тысяча теменей пала с визжавшего неба. Ни единое глазастое созданье ночи не в силах было проницать тот многослойный мрак — ни на пядь. Ни единая тварь не дерзала ни ползти, ни стоять стоймя. Ибо могучий ветер метался по миру, лупил хлыстами молний длиною в лигу и напевал себе самому, то вопил на весь свет, то гудел да жужжал так, что в ушах звон, то подолгу рычал и завывал так, что рык этот и вой рыскали над миром, — ища, какую бы жизнь сокрушить.

А по временам из стонавшей и скулившей черноты моря подымался звук — тоненький-тонкий, словно из-за миллионов миль прилетевший, но различимый, будто промолвленный на ухо сокровенным шепотом, — и я знал, что это утопленник зовет своего Бога, а самого его мотает и швыряет, пока не смолкнет, и что синегубая женщина зовет своего мужа, а волосы ее хлещут ей по лицу, а саму ее крутит как волчок.

Вокруг меня из земли с предсмертными стонами тащило деревья, они взмывали в воздух и летели, как птицы. Сипели в море громадные волны, катились по валунам и швыряли на землю исполинские комья пены; сами валуны сыпались с грохотом, сползали и крошились среди деревьев; и в этой ярости, в ужасе этой тьмы я уснул — или же замордовало меня до забытья.

Глава шестая