Ирония жизни в разных историях

Напротив меня висели две картины с названием «Дорога, 1 и 2». На той, что слева, изображена пустая бетонированная дорога, уходящая на среднее расстояние с плоскими, заросшими травой обочинами по обе стороны. Справа под стеклом висел почти полностью пустой холст, только в самом центре пятно цвета глины, которое напоминало глубоко въевшуюся грязь или неловкое прикосновение. В начале бесплатной брошюры выставки сказано, что близнецы предпочитают «написать две идентичные работы, а потом медленно, кропотливо удалять всю краску с одного из соединенных в пару холстов, оставив в центре скудный след от удаленного изображения», и как только я это прочла, сразу поняла, что откуда-то знаю об этой особенности работы близнецов, то ли читала в воскресном номере газеты, то ли где-то еще.

Я почувствовала себя без сил, обманутой собственной памятью. Расслабилась на табурете, прислонившись всем телом к стене позади, и закрыла глаза. И тут я вспомнила, как прошлый раз несколько месяцев назад во время посещения художественной выставки мне тоже стало не по себе и пришлось сесть. Это со мной случилось в более крупной, выше по уровню галерее в центре города. В самом верху здания, через несколько лестничных пролетов и вдоль коридора с таким гладким мраморным полом, что, когда идешь по нему, можно видеть под ногами собственное отражение, находились три зала, заполненные маленькими, жестокими, ярко раскрашенными картинами художницы, которая запечатлела на них различные истории из своей жизни и жизни своего семейства в Берлине тридцатых и сороковых годов незадолго до ее смерти, неизбежной, чреватой последствиями и статистической. Теперь я вспомнила, что в тот день смогла вблизи посмотреть только три из нескольких сотен ее картин, прежде чем почувствовала, как подо мной стал качаться и скрипеть пол, словно вся галерея под нами — под ногами всех этих людей, блуждающих по залам и слушающих историю создания картин с взятых напрокат устройств для компакт-дисков, висящих у них на талии, через невообразимо маленькие наушники, рассказ о том, когда были написаны картины, — это палуба судна во время килевой качки на океане, и нас в этом «вороньем гнезде» швыряет то вверх, то вниз.

В одном месте мне пришлось качаться с пяток на носки, чтобы удержаться в вертикальном положении и сохранить безучастное выражение лица, пока одна леди не подскочила с мягкого сиденья посредине, и неожиданно освободилось место для меня. Тогда я села и стала считать паркетные полоски на полу, рассматривая залакированную пыль и то, что застряло в щелях, а картины все еще висели, их осипший крик парил выше линии моих глаз, пока не прозвучал звонок о закрытии выставки и не пришел мужчина в униформе, чтобы попросить всех покинуть зал, и я смогла уйти.

Возможно, это искусство заставило меня вспотеть. Возможно, скульптуры и картины по существу плохо действуют на меня. Я едва сдержала смех. Это было забавно. Тем утром, несколько раньше, я зашла в банк, где мне выдали закладную; по некоторым причинам женщина за конторкой всем рассказывает истории о случаях немощи и смерти людей. У нее всегда есть тесты без окончательных заключений, кое-что для запугивания. Возможно, подумала я про себя, надо пройти тест на переносимость искусства, подобно пробам на кожную аллергию. «Мы получили результаты анализов, — сказал бы доктор, — У вас повышенная чувствительность на пыль, кошачью и лошадиную шерсть, ракообразных, металлы, содержащие никель, и некоторые формы культурного выражения». Я бы облегченно вздохнула. Если бы я только знала, что мне нельзя приближаться к искусству, возможно, тогда я бы открыла для себя, не слишком поздно, простую жизнь, без каких-либо болезненных симптомов, с глубоким, здоровым, стабильным дыханием. После этого я бы вяло посещала театры, галереи, кино и книжные магазины, в тумане антигистаминов мои чувства настолько притупятся, что меня меньше всего будет беспокоить то, какой была или могла быть чья-то история.