Ирония жизни в разных историях

Он поставил портфель на стойку. Большой, кожаный, но старый и набитый до отказу. Бизнесмены и банковские служащие не ходят с такими портфелями. Может, он и не бизнесмен вовсе, может, он ученый, подумала я, ведь книжный магазин всего в нескольких ярдах от средневекового городского университета; и стоило мне предположить, что он ученый, как я вдруг сразу заметила, что его волосы чуть-чуть отросли, костюм слегка поношен, а во взгляде светятся ум и незащищенность. Мужчина открыл портфель, внутри которого поблескивали корешками стопки новехоньких книг в твердом переплете. Может, он какой-нибудь распространитель религиозной литературы? Я нахмурилась.

— Вероятно, вы слышали обо мне, — сказал он. — Я — историк и автор исторических книг. В вашем магазине наверняка уже продавали некоторые из моих произведений.

Он назвал свое имя, абсолютно мне не знакомое, однако я уважительно кивнула и улыбнулась. В то время нас не часто баловали подобными визитами, не то, что теперь, когда авторы стали завсегдатаями в книжных магазинах. В наши дни любая книга ассоциируется с лицом или голосом (до чего же надоела такая навязчивость!), в результате получается, что и лицо, и голос, и имя, и тело автора — все скопом — продается как часть набора за 9,99: он или она всегда тут, между страниц, словно перечень опечаток или закладка.

Мужчина вынул книгу из портфеля и положил на стойку. На обложке красовалась фотография Гитлера. Я прочитала перевернутое название. Что-то о подлинной истории.

— Это моя последняя работа, — сообщил он.

Я открыла рот, чтобы перенаправить его в исторический отдел, но он опередил меня.

— Пока, — заговорил он, не дав мне вымолвить ни слова, — я вынужден сам продавать английский перевод моей книги торговцам и магазинам вроде вашего, потому и пришел к вам сегодня лично. Со временем появится более массовое издание, чем это, которое, как вы видите (он повернул книгу корешком, показав тисненую эмблему), было отпечатано в Америке небольшим тиражом. Но я бы хотел, чтобы уже сейчас, чем раньше, тем лучше, все мои читатели могли бы ознакомиться с ней, несмотря на то, что ее трудно найти и заказать. Понимаете?

Я кивнула.

— Столь солидные книготорговцы, как вы, — гнул он свою линию, — должны иметь на полках все достойные внимания издания, это дело принципа.

Похоже, он ждал моего кивка, поэтому я снова кивнула.

— Мы… — начала я.

— Видите ли, — прервал он меня, — многое из того, чем нас пичкают, многое из наших обычных познаний, от сведений о текущем состоянии дел до описания исторических событий, подвергается безжалостной цензуре.

Он наклонился вперед и, слегка понизив голос, продолжил:

— Моя книга — своего рода вызов такому положению дел.

Его лицо озарила по-мальчишески застенчивая улыбка.

— Цензура, — добавил он, глядя на меня в упор, — это смерть подлинной истории. Можно сказать, что это смерть истины. Мы все подвергаемся цензуре, каждый день нашей жизни. Вы понимаете, о чем я говорю.

— Да, — подтвердила я.

— Согласитесь, что с бесчеловечной цензурой наших личностей жизненно необходимо бороться. Повсюду всевозможные интриги и заговоры. Например, в этот самый момент существует заговор против меня. Во всем, что я делаю, мне приходится противостоять другим — тем, что противостоят мне.

Он кивнул с таким видом, словно призывал меня ответить тем же, и я, как послушная марионетка, тоже кивнула, хотя уже окончательно потеряла нить его рассуждений.

— Неудивительно, — сказал он, ставя передо мной свою книгу на попа, — что мои работы всегда под прицелом цензуры, потому что я пишу подлинную историю, о которой никто не хочет слышать. Я пишу правду, опубликовать которую никогда не осмелятся все эти наемные евреи-издатели, финансируемые еврейским большинством, в чьих исключительных интересах истина день за днем замалчивается, — им просто не хватит ни смелости, ни чистоты.

Он затаил дыхание. Его лицо покраснело. Я продолжала кивать, не зная, как улизнуть, и гадая, куда подевались другие сотрудники первого этажа. Казалось, в магазине никого больше нет: только я, мужчина в костюме и тип, чей носовой платок сушился на книгах, пока его владелец методично штудировал «Хронику двадцатого века».

— Вот видите, как оно, — вздохнул мужчина в костюме. И обворожительно улыбнулся.

Скользнув рукой под стойку, я нащупала пальцами так называемую «тревожную» кнопку, которая предназначалась на случай ограбления и ситуаций, грозящих, по мнению сотрудников, неприятностями. Но если нажать ее, примчатся охранники, и что я им скажу? Этот человек фанатик. Выведите его, пожалуйста. Или: Я не согласна с тем, что он говорит. Пожалуйста, избавьте меня от его опасной лжи.

Я погладила кнопку.

— М-м-м, — только и удалось мне произнести.

Он выгружал книги из портфеля, уже штук десять или даже больше лежали на стойке.

— Нет… — попыталась я остановить его.

Он пристально посмотрел на меня, сжимая в руке книгу.

— Вы еврейка? — спросил он.