Иррациональное в русской культуре. Сборник статей

Квашнин-Самарин был твердо убежден в том, что все наказания, которые он претерпел после своего письма к графу Орлову 1848 года, последовали только за то, что он осмелился обратиться к главе III Отделения с просьбой о денежном вспомоществовании, а отнюдь не за давний побег из ссылки. За этим убеждением стояла простая логика: если за семь с половиной лет жизни в столице полицейские инстанции ни разу не обратили на него внимания и могли бы не замечать его в течение еще многих лет, то предшествовавший этому побег из ссылки не является преступлением – он не повлек за собой затруднений ни в делопроизводстве соответствующих ведомств, ни в жизни столицы, в которой отставной подпоручик поселился после побега. Были ли эти убеждения следствием умственной ограниченности, самовнушения или сознательного искажения сути дела, сказать сложно, но в них можно увидеть известную последовательность.

Каждый следующий эпизод побега Квашнина-Самарина все более настойчиво приводит к мысли о том, что эти поступки были для него своего рода «симметричными ответами» на сам факт ссылки без приговора суда и без развернутых мотиваций. История следующего побега, произошедшего уже в 1849 году, полностью подтверждает это предположение. Рассказывая о том, каким образом их подопечный вновь оказался без разрешения в Петербурге, чиновники III Отделения оказываются вынуждены описывать его мотивацию:

<…> Самарин, вспомнив все несправедливые с ним поступки высшего начальства, решился, в подражание оному, сделать подобное же нарушение законов, и, списав на гербовой бумаге копию с подлинного своего аттестата и приложив вырезанную им же, Самариным, печать <…> прибыл в С. Петербург в Благовещение, но на Страстной неделе был арестован полициею и потом отправлен к Следственному приставу 3й Адмиралтейской части, а оттуда в какой-то тесный душный подвал; что здесь он, Самарин, сделался болен и его перевели в лазарет; видя же, что его хотят уморить, он ушел из лазарета в первый день Пасхи, 3го апреля, в два часа пополудни, и беспрепятственно достиг до Валдая (1, Л. 88).

Только после побега из орловской ссылки в 1853 году Квашнин-Самарин был впервые принужден письменно ответить на вопрос о причинах его поступка, и материалы дела передают нам следующий его ответ: «<…> тамошнее начальство по чрезвычайной своей мнительности (а может быть и по не совсем чистой совести) возненавидело меня, почитая тайным наблюдателем их поступков, а потому явным образом выживало меня из г. Орла» (1, Л. 165).

Идея несправедливо понесенного наказания, усугубившаяся неопределенностью с квалификацией его то ли как душевнобольного, то ли как здорового, укрепила Квашнина-Самарина в мысли, что III Отделение несет полную ответственность за все беды и мучения, которые ему довелось пережить, и уже в 1853 году он начинает настоятельно требовать денежной компенсации за перенесенные страдания (1, Л. 130–131).

В 1860-е годы III Отделение приняло эту аргументацию, положив начало более чем двадцатилетней «социальной помощи» своему подопечному.

4

Один из самых интересных аспектов дела Квашнина-Самарина – его литературное и переводческое ремесло. Хотя этот человек является автором более чем десятка опубликованных брошюрок с разного рода стихотворными сочинениями, он не удостоился отдельной статьи в соответствующем томе словаря «Русские писатели 1800–1917» – очевидно, в силу низкого художественного уровня этих текстов. Однако если сфокусироваться не на роли «беглого стихотворца» в литературном процессе 1830–1870-х годов, а на том, как он систематически пытался эксплуатировать и обратить себе на пользу социальные и политические функции литературы, историко-литературный анализ его сочинений (включая и его письма в III Отделение) может оказаться вовсе даже небесполезным.