Исаак Дунаевский. Красный Моцарт

В городе функционировали одна синагога, молельный дом, четыре церкви, собор и 6238 горячих сердец, часть из которых на самом деле были холодными, а именно сердца уездного врача, двух его фельдшеров и главной красавицы города — купчихи Недоумовой. Но у нее вместо сердца был камень, поэтому она не в счет.

Адукацы́я — образование. С этим было все просто. Про Америку знали, что такая страна в принципе есть, как в принципе есть Марс, но зачем жить на Марсе, если уже есть Лохвица?

Духовная атмосфера. На все сложные случаи жизни существовали очень простые ответы, а то, что под ответ не попадало, подлежало искоренению. И тем не менее какая-то трещина в этой фарфоровой чашке идиллического жития должна была быть, и я пытался ее разглядеть.

Трещина. В детстве любого гения должна быть трещина, пусть не с овраг, но все же. И я ее искал.

Я уже говорил про маму и папу.

Но ни в одном из взрослых воспоминаний Исаака, то есть ни в одном из его писем девушкам нет упоминаний про дядю. А ведь он был главным человеком начала его жизни. Факт! Примем его и не будем оспаривать. Так об этом сказано у старшего брата Бориса.

Не у Исаака. Последний отделался, по мнению потомков, молчанием. Почему?

Не знаю.

В фигуре дяди, судя по воспоминаниям, крылась (или кроется до сих пор) какая-то загадка. Чувствовалось влияние сильного мужчины, обладающего всеми признаками доблестного бойца. Но какими бойцовскими качествами мог обладать хилый дядя Самуил?

Скрипка?

Он мог ее отжать от груди десять раз. Именно столько требовалось при исполнении Крейцеровой сонаты.

Что еще? Доблесть?!

Вполне возможно.

Если судить о зрелом Исааке по его письмам, оставив в стороне музыкальный дар, можно ощутить именно доблесть как основу мужества. Он умел быть, а не казаться, доблестным. Он умел, не желая этого, казаться горячим, требовательным и справедливым. Корни этого, безусловно, кроются в детстве. Копируются с родителей. Стоп. А может быть, с дяди? Кроме воспоминаний брата Бориса других ответов нет.

Но, что еще более интересно, самого Бориса Исаак в письмах тоже упоминает очень мало, как и остальных братьев. Почему?

Не знаю, не знаю, не знаю.

Из таких «не знаю» у подлинных биографов вырастают порой очень солидные монографии. Но сейчас не об этом. Кто еще мог оказывать влияние на Исаака?

Ответ пришел ко мне, когда я слушал сестер Бэрри.

Дворовые мальчишки! Как я раньше про них не подумал. Вечные задиры. Разве это не есть проблема для любого еврейского мальчика, которого учат играть на скрипке не только с четырех до шести, соответственно утра и вечера, но и от пяти до девятнадцати, соответственно прожитых лет?

Про них ни слова.

А ведь эти вечные хищники детства, спутники маменькиных сынков, существовали.

Я задумался. Преувеличенное влияние среды… Опасности, которые следовало научиться преодолевать?

Такое могло быть. То, что Исаак первый раз попробовал сигарету в восемь лет, а курить начал лет с двенадцати (по собственному признанию), — это факт. И это, безусловно, влияние улицы. Курить дома было нельзя. А вот зачем курить на улице? Скажу. Чтобы казаться взрослее и, следовательно, страшнее. А иначе могли побить.

Почему «улица» так значима в жизни подростка? А что, если его там (на улицах) били, не выдумка, а правда? Его там били?!

Я стал искать платок, чтобы промокнуть глаза. И быстро прекратил поиски. Глаза остались сухими.

Кто через это не проходил?

Как часто я хотел казаться взрослым в свои семь? Ответ был неочевиден. Никогда. Я видел, как смешны взрослые в своих страхах, своем самомнении и в чем-то другом, что казалось мне столь же неприемлемым. Значит, не все дети мечтают поскорее стать взрослыми.

Дальше.

Что, если вся его улица состояла только из друзей?

Можно ли было предположить, что жизнь на улицах Лохвицы была безоблачной и маленького Исаака не третировали ни взрослые, ни дети, за исключением, допустим, херувимов и серафимов.

Вполне возможно.

Моими друзьями, например, были сплошь нереальные люди. А именно герои книг. А что, если у Исаака было то же самое? Не мальчишки из соседних домов, не-ет, а великие характеры, созданные воображением писателей.

Фантомы, рожденные словами. Я полез в справочник моего любимого японца Хиторо Симатоха, того самого, который снабжал меня сведениями из тайной жизни мозга, а после написал предысторию «Унесенных ветром».

На 112-й странице японского издания была ссылка на некую американку. Видимо, очень умную и несчастную, потому что умные женщины по определению несчастны. Она описывала одно наблюдение: дети иностранцев, живущих в США, начинали говорить с акцентом того штата, в котором жили, с почти стопроцентной предопределенностью, даже еще не зная американского английского, и совершенно не перенимали акцента своих родителей, которые их воспитывали.

Вывод, которая сделала та женщина: дети копируют способ коммуникации не с родителей (что кажется естественным), а из внешнего мира. То есть дети всегда больше зависят от своего внешнего окружения, которое по определению опасно.