Исаак Дунаевский. Красный Моцарт

Дядя, как вспоминает Борис, познакомился с Григорием Павловичем сразу же, как только он появился в городе. Могла быть только единственная причина для такого быстрого знакомства — деловые отношения, которые невольно свели музыканта Полянского и «табачного фабриканта».

Григорий Павлович оказался настоящим кудесником. Возможно, что какие-то чародейские способности он приобрел в обмен на здоровье. Во всяком случае, взрослые постоянно говорили о том, что он — не жилец. Врачи называли это иначе — чахоткой. Маленький Исаак захотел, чтобы у него тоже была чахотка. Мать его отругала. Исаак возразил, что желает играть так же, как его учитель. Дядя с последним спорить не стал. (Много лет спустя эта страшная болезнь неожиданно настигнет сына Исаака Евгения, но, слава Богу, врачи сумеют ее победить.)

Болезнь Полянского напрямую отражалась на его игре — никто не умел исполнять так, как он, лирические произведения, особенно медленные.

«Болезненность придавала его игре какое-то особое очарование», — вспоминал позднее Исаак Дунаевский. «Меланхолическая серенада» Чайковского в его исполнении без аккомпанемента казалась Дунаевскому непревзойденной.

Взрослым он неоднократно слышал эту вещь в исполнении мировых знаменитостей, но, представьте себе, все они недотягивали до уровня Полянского. Вероятно, тяжелые переживания, связанные с неизлечимой болезнью, окрашивали игру учителя такой силой скорби, что это не могло не производить впечатление на души слушателей.

Благодаря Полянскому отношения между скрипкой, музыкой и маленьким Дунаевским стали походить на гипнотические. Во всяком случае, сам Исаак считал, что лирическое чувство было порождено в нем Полянским. Учитель научил маленького мальчика приручать скрипку, как дрессировщик приручает льва. И хотя позже Исаак утратил всякую любовь к этому инструменту, переключившись как исполнитель на клавишные, писать для скрипки он не перестал.

Занятия с Григорием Павловичем походили на жертвоприношение, ритуал, в котором учитель и ученик исполняли роли жрецов. Беря в руки смычки, они распинали неповоротливое музыкальное тело мольного (но не побитого молью) сочинения, вытягивая его в длину или в ширину, а затем вырезали из него различные узоры, используя смычки как лобзики. Полянский был мастером узоров. Казалось, сам Господь водил его рукой, когда он играл.

А учеников занимало совсем другое. Через каждые два такта Полянский подносил ко рту руку с платком и осторожно сплевывал. Это казалось верхом извращенного изящества. Почему нельзя сплюнуть под ноги, недоумевала пацанва. Платок казался надуманным, взятым из тех романов, которые им запрещали читать.

Да, был еще пунктик, который волновал молодежь. Полянский не общался с женщинами. Явилось ли это странной особенностью его организма или следствием болезни, сейчас сказать трудно. Взрослые по этому поводу переглядывались с трагическим видом, а дети, обезьянничая, таинственно замолкали.

Смерть Полянского стала вторым потрясением Исаака.

А тишина во время похорон (Полянский запретил исполнять какую-либо музыку при прощании) стала больше, чем просто «ничто», превратившись в страх.

Так же как и тишина во время похорон сестренки, которую он быстро забыл.

Неведомая болезнь.

На улице Шевский Кут до сих пор в годовщину смерти Полянского и сестренки Исаака бесшумно раскачиваются ветки тополей. Они голые. Свечи догорают.

Маленькие искорки вспыхивают на непорочной синеве неба. То ли звезды, то ли свечи, зажженные мертвыми наверху.

Каждый раз, когда я смотрю на небо в такие дни, я замираю. Стою, не шевелясь. Еле-еле дышу, чтобы не спугнуть священного трепета. И думаю: о чем же думал маленький Исаак?

Плачут дома, и небо тоже плачет. Потом читают отрывки из Агады. Это и есть самый волнующий момент. Агада обещает возвращение.

Для кого оно наступит? Куда всё должно потом кануть, в какую Лету?

* * *

Что касается учителей, мною все понималось немного неправильно. Учителей было несколько. И это совершенно неожиданное открытие, сделанное мной благодаря изобретению Гутенберга. Не знаю, за каким лешим (лукавая фраза, за «каким» я знал точно) я полез в воспоминания всех, кто упоминал Лохвицу, и самым первым обнаружил Бен-Циона Динура. Признаться, до этого я ничего не слышал об этом человеке, который оказался сподвижником сионизма, революционером и т. д.

Пришлось читать все его воспоминания (труд, доставивший мне жгучее удовольствие, хотя хорошим стилистом его назвать нельзя), и все ради того, чтобы наткнуться на несколько абзацев, меня порадовавших.

«Уже на второй день после моего прибытия (в Лохвицу, естественно. — Д. М.) меня посетил новый учитель семьи Дунаевских». Бен-Циона приглашали как раз на место этого соперника, но приглашал Цали, тогда как право выбора было отдано его жене Розалии, о чем наниматель Цали Дунаевский, нимало не смущаясь, сразу и предупредил Бен-Циона, пообещав в случае отказа Розалии подыскать для него другое место в Лохвице. Так и произошло.