Исаак Лакедем

«Смерть подступает к нему! Безутешный, я стану вовек обитателем кладбищ, верным стражем могил…»

Сузский ирис шептал:

«Жизнь покидает его! В память о моем горе пусть золотая чашечка моего цветка будет отныне окружена лиловыми лепестками!»

Ипомея, прозванная «красою дня», шептала:

«Он угасает! В знак отчаяния мои цветы будут закрываться каждый вечер, чтобы раскрыться лишь поутру полными ночных слез…»

Так весь мир растений от кедра до иссопа стенал и плакал, вздрагивая, трепеща и содрогаясь от вершин до корней. Лишь один из надменных тополей оставался холоден среди вселенской скорби.

«Какое мне дело до страданий этого бога, умирающего за грехи людей? — бормотал он в свою очередь. (И ни одна из его ветвей не шевельнулась, ни один лист не дрогнул.) — Разве мы люди? Нет! Мы деревья. Разве мы преступны? Нет! Мы безгрешны!»

В это время в небе пролетал ангел, неся чашу, полную крови страждущего Бога. Услышав слова себялюбивого дерева, которое посреди всеобщей печали требовало себе привилегию остаться бесчувственным, он слегка наклонил чашу, и на корни злополучного тополя упала капля божественной крови.

«От тебя, не вздрогнувшего, когда вся природа содрогалась, отныне пойдет род дрожащей осины. И в летний полуденный зной, когда замирает малейший ветерок и деревья в лесах хранят неподвижность, давая путнику свежую тень, ты будешь трепетать от корней до вершины. Дрожать вечно…»

— Довольно, — прервал иудей с плохо скрытым нетерпением. — Ты хорошо рассказал и о воробье и о дереве. Остается женщина, молодая и обольстительная, что вышла сейчас из храма Венеры Победительницы. Что ты скажешь о ней?

— Ну, — с улыбкой ответил Аполлоний, — коль скоро мы, поговорив о животных и растениях, переходим к человеку: это уже другое дело. В человеке присутствуют маска и лицо, внешность и суть. А вот, кстати, и мой ученик Клиний. Он сможет тебе показать ее маску, видимость, а затем уже я в свою очередь раскрою тебе ее лицо и познакомлю с истинной сутью.

Действительно, с той стороны, куда удалилась незнакомка, к ним подбежал красивый молодой коринфянин. Его длинные ухоженные волосы развевались на ветру, прихваченные на висках лишь миртовым венком. Его большие черные глаза были полны огня, в них светилась любовь, а все лицо сияло молодостью.

Обе руки были вытянуты вперед, словно он хотел поймать и удержать призрак счастья.

Бросившись к Аполлонию, он с жаром, поцеловал руки наставника и, не замечая мрачного лица Исаака, воскликнул:

— Ах, учитель! Ты видишь перед собой самого счастливого из людей!

— Поведай нам твою радость, Клиний, — попросил Аполлоний. — Счастье подобно благовонию. Достаточно одного счастливого человека, чтобы все вокруг испытали радость.

— Учитель, я люблю и любим!

— Ты произнес сейчас два самых магических слова, какие знает человеческий язык.

— Я опасаюсь лишь зависти богов!

— Так расскажи нам, сын мой, как к тебе пришла эта любовь.

— Охотно, учитель! Я бы хотел, чтобы вся земля услышала гимн моему счастью… Внимайте же мне, сладостно шепчущиеся деревья, нежно поющие птицы, дивно благоухающие цветы! Слушайте меня, облака, скользящие в лазури, и вы, ручьи, бегущие в долинах, и ты, пролетающий ветерок! Я расскажу, как я узнал Мероэ!..

Исаак не сдержал нетерпеливого жеста, но Аполлоний положил ладонь на его руку:

— Разве неведомо тебе, — сказал он по-арамейски, — что встречный ветер мешает неопытному матросу, тогда как ловкому лоцману он помогает достигнуть гавани. Я — лоцман, ты — матрос. Слепец, позволь же вести тебя тому, кто зряч.

— Но знаешь ли ты, куда лежит мой путь? — возразил иудей на том же языке.

— Да… Только не знаю, как ты пойдешь.

— Скажи мне одно слово, подтверждающее, что ты понял, чего я хочу от тебя, и я буду ждать с терпением, достойным ученика Пифагора.

— Ты желаешь, чтобы я указал тебе дорогу или нашел проводника туда, где прялка прядет, где кружится веретено, а ножницы режут нить.

Исаак вздрогнул:

— Воистину, — воскликнул он, — Аполлоний, ты великий ученый, Иарх не солгал мне! С этого часа я твой. Слепец позволит вести себя тому, кто ясно видит.

Тогда Аполлоний обратился к Клиник:

— Продолжай, мы тебя слушаем.

Тот только и ждал разрешения, чтобы завести речь о своей любви, предварив ее, как мы сейчас увидим, рассказом о пережитых ужасах.