Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 2

Маркс понимает, что убить его «дитя», порожденную им и живущую уже отдельно от него интеллектуальную сущность, может только Гегель. Все остальное в его понимании опасности не представляет. А это — представляет. И будет представлять до тех пор, пока у его послания, призванного завоевывать и преобразовывать мир, не будет того, что есть у Гегеля, — эзотерики. Внутреннего ядра, которым теория тоже обладает (неявная аксиоматика — это и есть внутреннее ядро теории), но которое для интеллектуальной системы, претендующей на большее, чем теория, уже совсем обязательно.

Маркс — ученый XIX века. Афишировать то, что его система — это не теория, а нечто большее, он не может. Потому что для его века нет ничего выше теории. Но самоощущение у Маркса уж совсем не теоретическое, хотя говорить он будет именно о передовой теории, завоевывающей мир. Каждый мыслитель этого уровня на что-то неявным образом молится.

Гегель молится на понятие.

Маркс — на практику. Мыслитель не может молиться на практику и создавать всего лишь теорию.

«Философы лишь различными способами объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы его изменить». Параллельно с Марксом Дильтей скажет по сути нечто «скелетно сходное». Мол, ученые слишком долго объясняли мир, тогда как все дело в том, чтобы не объяснять его, а понимать.

Не объяснять, а… Вот что объединяет Маркса с Дильтеем. Все остальное разъединяет. А это объединяет. Не объяснять, а преобразовывать, говорит Маркс… Не объяснять, а понимать, говорит Дильтей… Но в любом случае — не только объяснять. То есть сделать шаг в сторону от того, на что опирается объяснение. От мышления с помощью понятий и только понятий. Маркс понимает, что источник отчуждения — понятие, шире — понятийное мышление как таковое, что оно будет воспроизводить повреждение, от которого он стремится спасти человека и человечество.

Вовсе не хочу преувеличивать масштаб амбиций Маркса. Он был человеком своей эпохи и в качестве такового боролся с чем-то реальным, а не с ветряными мельницами. Реальным для его эпохи было погружение рабочего в то, что вполне можно было бы назвать социальным адом. В нищету, выматывающий сверхнапряженный труд, чудовищную систему социальной дискриминации. Причем для подавляющего большинства тех, кто не был помещен в этот реальный ад, наличие оного было естественным. «Да, что поделаешь, таков порядок вещей!»

Ну, и что, что порядок таков! Сначала изучим этот порядок, потом изменим! Восстанем и против порядка, который нас не устраивает, и против того, что метафизически порядок этот, так сказать, обеспечивает. А что его обеспечивает?

Глава VIII. Восстание против ада

В каком-то смысле, ненавистный Марксу и его последователям порядок обеспечивает — и метафизически, и социально — ад. Маркс восстал против порядка вещей, нашел внутри него то, что, как ему казалось, может этот порядок действительно изменить. Что будет после того, как осуществятся благие изменения? Маркс не мог вообще не задумываться об этом, что-то писал по этому поводу. Но не осмысление посттрансформационных благих перспектив было для него главным, а осуществление трансформаций, избавляющих от зла, которое вполне правомочно было в его эпоху называть адом. Луи Арагон не зря написал нижеследующие строки:

Да, существует ад! И в нем живут мильоны.
Да, существует ад! Его свидетель ты.
Ад — это труженик коленопреклоненный,
Смиренные черты, запретные мечты.
О, дети черствые! Вы об одном мечтали —
Беспечно загорать в своем цветном раю,
А ваш народ меж тем бесчестно убивали
Под флагом голода, в измученном краю…

Ведь не он один так писал! Это было способом мыслить и чувствовать, свойственным определенной эпохе, уже более мягкой, нежели эпоха, когда жил Маркс, на которого этот самый социальный ад дышал неслыханным и именно инфернальным злом.

На него дышал, а на нас?

В конце 80-х меня первый раз выпустили в страну западного мира. Страна называлась Великобритания. Было очень интересно все… Например, что советская перестроечная надпись на рекламе автомобилей «Хонда»: «Это — будущее сегодня!» — имела в английском варианте совершенно другой смысл. На правой части рекламного щита было написано future (в будущем), на левой — today (сегодня). А дальше без всякой идеологии перечислялись параметры нынешних и будущих моделей покупаемой машины.

Но больше всего меня поразили лежавшие на улицах унизительно неопрятные люди. Я понял, что это часть культуры, что эти люди должны лежать на Трафальгар-сквер или Пикадилли. И что проходящие мимо должны радоваться, что они не эти люди, а эти люди не они. И почему-то вспомнились стихи Луи Арагона, те самые, которые я только что процитировал.