Исчадие рая

Лариса бросилась в работу как человек, который долго скитался в раскаленной пустыне, погибал от обезвоживания и вдруг набрел на глубокий прохладный водоем. Тогда, вопреки общепринятым представлениям, он вовсе не начинает жадно пить – он бросается в водоем с головой и стремится, рассекая живительные воды, не только напиться, но и напоить свою кожу, волосы, каждую частицу иссохшего тела. Он не чувствует усталости и в таком состоянии может плыть как угодно долго, до полного изнеможения, но и тогда, еле двигая конечностями и рискуя пойти ко дну, не торопится к берегу – наслаждаясь окутывающей его со всех сторон влагой. Так работала Лариса, с раннего утра и до глубокой ночи, вернее до последнего пациента, который ждал ее, уже не надеясь быть принятым сегодня. Усталости она не чувствовала, и ей вполне хватало нескольких часов глубокого, спокойного сна, чтобы, пробудившись, ощущать вновь прилив сил и жгучее, нестерпимое желание быстрее взглянуть в глаза новому пациенту, ждущему помощи. Она стала замечать, что возможности ее заметно расширились, хотя времени пополнять полученные ранее знания у нее совершенно не было. Впрочем, это были довольно странные возможности – они базировались вовсе не на теоретических данных и наборах психологических приемов и техник. Это было нечто совсем другое, что привносили в ее сознание, как доносят кровеносные потоки до сердечной мышцы свежие порции кислорода, ее интуиция, возникающие в сознании образы, иногда даже сны или мгновенные видения непосредственно во время работы. Конечно, следовало бы во всем этом как следует разобраться, проанализировать и, возможно, попытаться объяснить с точки зрения того, чему так долго и старательно она училась, но времени не было: людской поток у дверей ее теперешней обители не иссякал, случалось, и ночью. Она почти не виделась с детьми, выкраивая время лишь для того, чтобы покормить маленького, но не испытывала при этом угрызений совести – она знала, что делает нечто большее. Знала она, да, видимо, и Бунин тоже, что та безумная популярность, которой пользовалась теперь Лариса, была уже не следствием бунинской рекламы и даже не результатом множества совершенно искренних материалов в прессе, прославлявших ее уникальные способности, а только результатом ее работы. Потому так спокойна была теперь Лариса и так напуган и оттого агрессивен Бунин. Однажды, очевидно долго размышляя, чем бы еще припугнуть ее покрепче, он заявил, что разоблачит ее как самозванку, присвоившую чужое, да и вообще вымышленное, имя вкупе с такой же липовой биографией. Несколько секунд Лариса действительно была в смятении, но испугалась она не самого разоблачения и неизбежного потом скандала, позора и, возможно, наказания, как грозил Бунин. Ей стало страшно того, что ее лишат возможности работать. Однако уже через минуту спокойствие вернулось к ней, она точно знала: откройся их нехитрый обман, выясни люди, кто она есть на самом деле, – ничего уже не изменится. Слишком много реально сделано ею, слишком многим людям помогла она совладать с нестерпимой душевной болью. Что им за разница теперь, как ее настоящее имя?

– Это хорошая мысль, – спокойно ответила она мужу, – пора прекращать балаган. Я, пожалуй, дам интервью и расскажу все честно: и про учебу, и про бедствования, и про то, как никто не хотел идти на консультацию к психоаналитику, кроме рэкетиров, и про то, как мы с тобой, отчаявшись, придумали Лоран Леви.

– Да ты спятила, курица, – начал было Бунин, но вдруг осекся. – …Вообще в этом есть некий резон. Все равно рано или поздно все откроется, а так – сама, откровенно, ничего не скрывая. И тут же дать подборку откликов твоих клиентов. Может быть, знаешь ли, может быть…

Он теперь часто соглашался с ней и даже вынужден был смириться с тем, что плату за услуги она иногда самовольно сокращала до минимума, а иногда – отказывалась от вознаграждения вовсе. Все зависело от действительного положения пришедшего за помощью человека. Единственно, за что он цеплялся с упорством фанатика, был декор квартиры, в которой она вела прием, являющий собой дикую мешанину Востока, Африки, религиозной символики и предметов вообще непонятного происхождения и назначения. Но с этим Лариса до поры мирилась, к тому же на многих пациентов поначалу это действовало положительно, а она была твердо уверена теперь, что это и есть главное.

Этот день был каким-то неровным, неспокойным и даже тревожным. Прежде всего, это чувствовалось по пациентам: они нервничали больше обычного; проблемы, с которыми они обращались сегодня, – все, как на подбор, касались сложных и крайне запутанных жизненных ситуаций и требовали особо тонкого подхода, внимания и чутья, а Лариса именно сегодня ощущала себя непозволительно рассеянной, словно заболевающей или уже слегка захворавшей. Возможно, просто сказалась скопившаяся за многие дни усталость, а возможно, день выдался по-настоящему тяжелым и недобрым.