Исчезание

Хэйг не услышал сигнала и вышел раньше. Каменный Пришелец уже уткнулся в Жуана, а слуга еще не успел спеть: «Ah alteza… Siam tutti trapassati…». Хэйг занервничал; на глазах у удивленных зрителей Истукан стал вести себя, как безумный манекен или разлаженный механизм: заметался, задергался, брел наугад… И вдруг душераздирающе закричал. Затем крик прервался, как бы заткнулся. Зачехленный Хэйг с размаху врезался в дверь и упал навзничь. Рухнул, как спиленный дуб или запаленная крыша. Звук был глухим и тяжелым. Сия падучая сцена сравнима лишь с самыми знаменитыми (вы)падениями, ставшими уже классическими; например, Шалтай-Бултыхай шлепается с плетня. В партере перепуганные зрители закричали, на галерке началась паника. В результате падения панцирь Статуи смялся и дал трещину. Глубинный зигзаг, с затылка к пятке, рассек скрывавший певца футляр на две части; мелкие трещинки испещрили белую гладь. Трещина раздалась вширь, ее изрезанные края стали темнеть. И тут брызнула пурпурная струя.

Едва, не без сумбурных усилий зубила, киянки и резца, Хэйг был извлечен наружу — мертвая начинка, вываливающаяся из яйца всмятку, — все увидели гигантский зияющий шрам, рассекший, с затылка к пятке, эпидерму. Как если бы в жертву ударил электрический разряд — сверкающий гнев Юпитера… На следующий день труп вскрыли: причину смерти так и не нашли…

На урбинский фестиваль «Музыкальный май» Август Б. Вилхард приехал, скрываясь — причину мы узнаем далее — за вымышленным именем. В трагический вечер Август забрался в лазарет, куда увезли Хэйга. Закутал труп сына в белую скатерть, вынес, сунул в багажник «ягуара» и умчался. Гнал машину, вцепившись в руль как безумный, и на следующий день приехал в Азинкур. Там — как рассказывали — Вилхард свершил кремацию сына. Существует и другая версия: Вилхард предал сына земле в углу парка, где — как рассказывали — сразу же начала расти жесткая белая трава, причем расти участками, вычерчивая некую фигуру с размытыми границами: круглый капкан или мишень, или круглая печать, закрепившая связь Фауста с Лукавым…

Жители Азинкура считали Вилхарда свихнувшимся. Несчастный старик уединился в имении и перестал принимать, гнал всех приближающихся к вилле, закидывая их камнями: гуляющих детей; незваных пришельцев, стучавших в дверь; нищих, испрашивающих еды и пристанища. Заградил парк рвами и стенами. Как рассказывали, каждый вечер запирал все двери, завешивал фрамуги; устраивал перед ними чуть ли не баррикады. Перестал бывать в Азинкуре; теперь всеми делами ведала, невзирая на весьма скверный французский язык, старая няня. Все называли ее Сиу, так как у нее были индейские предки. «Ну как, Сиу, — спрашивали ее, — старикан все еще „куку“?»

— Заткнись, мудачьё, fucking bullshit, — выдавала Сиу, не упускавшая случай заткнуть местных забулдыг каким-нибудь метким выражением.

Развивать далее эту тему шутники не решались, так как Сиу владела всеми приемами искусства каратэ. Изредка Сиу улыбалась и прибавляла:

— Если все еще дает еду Бен-Амафиину, значит не «ку-ку».

Август и вправду принял эстафету Хэйга. Каждый день, midday sharp, старик шел к пруду и шептал «Бен-Амафиин, Бен-Амафиин!». Рыбка уже успела превратиться в крупную рыбину, и все же, как и раньше, являлась на призыв. Август кидал ей хлеб; принимая дары старика, рыба выказывала ему явную симпатию.

Лишь через десять лет Хыльга разыскала Августа. В ее первый приезд в Азинкур Август, видевший невестку единственный раз в жизни, даже не выразил желания с ней встретиться. Затем все же смягчился и решил принять приму, вызвавшую у Хэйга такую страсть. Затем старик стал ценить ее приезды; милая и славная женщина ему нравилась: Хыльга раскрыла перед ним страстные чувства, испытанные к жениху, и страдания, вызванные ужаснейшей гибелью мужа. Август рассказывал ей, как сын кидал хлеб Бен-Амафиину, как лазал на деревья, как играл в жмурки.

Хыльга привыкла приезжать в Азинкур; парижская жизнь ее изматывала, изнуряла, а здесь певицу всегда ждала благая тишь. Хыльга приезжала к Августу раза три в месяц на пять-шесть дней: друзья гуляли в парке, пили аперитив, причем не в living, а в salle d'apparat, чьи двери раскрывались лишь в эти дни, дабы выказать честь приезжей. Ужинали при свечах. Затем Хыльга забиралась на кушетку из акажу, лет двадцать назад купленную у антиквара за безумную цену (легенда связывала предмет с чувствами, питаемыми к балерине Карле Гризи неким русским князем) и вышивала мельчайшими стежками белую льняную скатерть. Сидя за белым вёрджинелем с инкрустациями перламутра Август наигрывал Гайдна, Альбениса или Сати. Временами, Хыльга пела Шумана. В вечерней тишине звучали чарующие звуки.

Глава 21

имеющая шанс увлечь страстных ценителей Пиндара

Эймери дернул за шнур, висящий у двери; внутри залаял пес. Дверь распахнула няня.

— Здравствуй, Сиу, — сказал Эймери, любивший называть няню этим смешным именем.