Исчезновение

- А потом роли переменились, двадцатый год, Александр Ионович застрял в Новороссийске, не успев эвакуироваться,- он не служил в Добровольческой армии, но отступал с ними, он был человек глубоко штатский,- а я была в Ростове, получила от него трагическое известие, что ему грозит расстрел, помчалась к Нюте, она работала в политотделе фронта, умоляла ее, рыдала, и она, конечно, сделала все, что могла. Пошла к твоему отцу, Николай Григорьевич дал телеграмму, и Александра Ионовича спасли. Тогда в Новороссийске из тех "добровольцев" отобрали для работы в советских органах большую группу юристов - кто соглашался честно работать. Николай Григорьевич был человек гуманный, умел людям верить. Александр Ионович работал с ним очень хорошо, кажется в трибунале фронта, не помню точно где, на Большой Садовой. И вот какой-то большой мятеж, Александра Ионовича послали на разбор дела, он, конечно, хотел разбирать по совести, но его обвинили, что он потворствует, что он, знаешь ли, спец не пролетарского происхождения, отстранили от работы и грозили всякими карами, и тогда он бежал в Крым. К своему брату, профессору. Конечно, он совершил ошибку. Не надо было бежать. Я осталась с детьми в Ростове совершенно без средств. Но с ним поступили жестоко. После взятия Крыма он был расстрелян, его брат тоже. Твой отец ничего не мог сделать, а Нюта, когда я пришла к ней, сказала: "Если бы мой сын Гриша совершил дезертирство, я бы не задумываясь отдала такой же приказ. Другое дело, когда людей расстреливают по ошибке это трагедия". Я запомнила фразу: "Это трагедия". А то, что было с Александром Ионовичем,- не трагедия. Я понимаю, она говорила о муже, твоем дедушке, который погиб несчастной смертью незадолго до этого в Баку. Его расстреляли совсем уж ни за что, он давно отошел от политики, работал инженером на нефтяных промыслах. Он был изумительный человек, необыкновенной доброты, бескорыстия. Я всегда жалела, что Нюта с ним разошлась. Александр Ионович дружил с ним году в пятом, в шестом, до его отъезда в Баку, и, помню, говорил мне: "Андриан Павлович - истинный револю-ционер, он мухи не обидит". А? - Бабушка Вера щурит темные водянистые глазки, пытаясь всмотреться в лицо Игоря и понять, какое впечатление произвели на него эти слова.- Как тебе нравится такое определение? Немножко оригинальное, не правда ли? Александр Ионович был большой шутник, должна тебе сказать... В двадцатом году мы очень бедствовали, Нюта нам помогала... А пять лет назад поздно ночью она пришла ко мне и сказала: "Вера, если что-то со мной случится, обещай, что не оставишь Горика и Женечку..." И знаешь, опять мне стало ее безумно жаль, когда она уходила. Тоже, кстати, шел дождь. Она была такая старенькая, в старом пальто. У нее не было зонта. Я дала ей свой зонт... Палец бабушки Веры передвигает по клеенке в кучку белого риса черную порченую рисинку. Значит, и в лупу старушка ничего не видит.

- Перестань напрягать зрение,- говорит Игорь. Непонятно почему он испытывает легкое раздражение.- Дай-ка я переберу!

Он делает резкое движение к столу. Бабушка Вера испуганно прикрывает кучки риса ладонями.

- Нет, нет! Я сама!

- Но ты должна дать отдых глазам. Чем бабушку жалеть, ты бы себя пожалела, свои глаза.

- Это моя работа. Я сама...

- Зачем делать бессмысленную работу? Какой-то сизифов труд...- говорит он горячась.- Сизифов труд при помощи лупы! - Он умолкает, запнувшись.

Бабушка Вера тоже молчит. Она молчит долго. Игорь понимает, что старушка обижена. Слишком грубо: бессмысленная работа, сизифов труд! Пусть делает это единственное, что она может делать, и пусть ей кажется, что это важно. Игорь ерзает на стуле и даже вспотел: ему стыдно и хочется загладить грубость. Но слова для заглаживания никак не подбираются, и он продолжает молчать, угрюмо насупившись. Хлопнула входная дверь, кто-то протопал по коридо-ру, щелкнул замок соседней комнаты. Судя по топанью - Бочкин. Очень медленно от одной кучки риса к другой бабушка Вера перетаскивает пальцем по рисинке. Лицо ее с приставленной к глазу лупой низко опущено. Игорь видит ее зеленоватое темя, белые волосы. Вдруг вспоминается, что когда-то в детстве он лазил в пещеры и видел там, под землей, белую траву.

- Сизиф был рабом? - неожиданно спрашивает бабушка Вера.

- Кто? Сизиф? Сначала царем, потом рабом. Где-то в подземном мире...

- Как всякий человек. Сначала он царь, потом раб. Старость - это рабство...- Она молчит, наклоняет голову ниже.- Особенно такая бесполезная старость, как моя. Зачем я живу? Кому от этого польза, от моего прозябания?

- Ну что ты говоришь!

- Мне самой? Давно уже нет. Моим близким? Я ничего не могу. Только ем их хлеб и раздражаю разговорами... Я раздражаю себя саму - тем, что я беспомощна, безглаза...

- Тебя же все любят, баба Вера!

- Я знаю...- Она кивает, кивает, не может остановиться. Медленно ползет по клеенке ее коротенький костяной палец.- Может быть, для них я и живу.