Исчезновение Залмана

– Это твое личное дело. Слушай, мне пора, – Джейк повернулся в сторону пляжа.

– Да подожди ты! – Ахлабустин ребром правой ладони ударил по открытой левой. – Дай договорить.

Джейк остановился, пошарил в кармане шортов – не выронил ли ключ от номера.

– Вы-то, евреи, – семейные люди, патриархальные, вам-то зачем эти жопошники?! – сказал Ахлабустин каким-то новым, утробным голосом. – Не понимаю я, что вы их все время защищаете! Своих, что ли, у вас забот не хватает?

– Просто они – это мы, а мы – это они, – ответил Джейк, стараясь говорить ровным голосом.

– А мы вот – не они. У меня тоже пацан, как у тебя, и я не хочу, чтобы мой Димка привел домой невесту по имени Вася, или чтобы дочки привели домой женихов по имени Василиса. А ведь им теперь чуть ли не в школе об этом рассказывают, разъясняют мерзость эту!

– Это, Ахлабустин, не мерзость, это жизнь. Ты просто к ней не готов, вот и все.

– Ясное дело, не готов! – крикнул Ахлабустин Джейку прямо в лицо. – А ты готов? Вот ты бы хотел, чтобы твой Соломон в жопу трахался с каким-нибудь проколотым транзистором?

Джейк промолчал, потупившись в кромку лягушатника, выложенную плоскими, обкатанными морем белыми камнями. Потом поднял голову и посмотрел Ахлабустину прямо в глаза, уже готовый принять вызов, но все еще сдерживающий гнев.

– Нет, друг сердечный, вы там, в своей Америке, живите как хотите, а вот у нас в России это дело скоро опять запретят, – продолжал Ахлабустин. – Увидишь. Уже волна народного негодования поднимается, вот ты помяни мое слово. Не по-русски это…

– Не по-русски? – перебил Джейк. – А Чайковский? Тебе еще назвать не по-русски?

– Да ладно, не лезь в бутылку. Я сам знаю: «Лебединое озеро», «Форель разбивает лед». Это, так сказать, ошибки молодости. А вообще наша культура чистая, без этих нарывов.

– Слушай, Ахлабустин, – сказал Джейк, – я тебе очень советую открыть глаза. А то жизнь тебя оставит за кормой и собственные дети с тобой перестанут разговаривать. Понял? Ну, будь здоров!

Джейк дошел до топчанов, где раньше загорали жена и дочки, перебросил через плечо два полотенца и двинулся было к пляжу, чтобы оторвать сына от волейбольной площадки. Но тут он вспомнил, что оставил у кромки бассейна пляжную сумку с маской и трубкой, айпадом и кремом от солнца, и вернулся.

– А я уж хотел сумку твою на рецепцию отнести, – сказал Ахлабустин.

– Спасибо. Незачем, – процедил Джейк, – тут никто не возьмет.

– Это тебе кажется, что не возьмет. А вот вчера вечером одна семья из Питера оставила на пляже сумку и полотенца, всего-то на десять минут. Так откуда ни возьмись набежало стадо черных. Ни сумки, ни полотенец.

– Черные тебе тоже мешают? – спросил Яша, чувствуя подступающее к горлу клокочущее бешенство.

– Так ведь это не люди, дикари. Ты, брат, не строй целку, они ведь и тебе тоже мешают, и пидорасы, и негритосы. Это ты просто у себя в Америке научился терпимость изображать.

– Ну и сука же ты, – не выдержал Яша. – Это не геям, а таким, как ты, Ахлабустин, надо запретить заводить семью и детей рожать! – Яша услышал чьи-то шаги за спиной, но был уже не в силах замолчать. – Ты же не любишь своих детей. Ты ненавидишь в них заранее все то, чем они, может быть, стали уже с рождения, а может, еще станут, только чтобы не быть таким, как ты, уе…щем! – кричал Яша в лицо Ахлабустину.

Ахлабустин побледнел, скулы его заострились, рот сжался, обнажая только ранки мелких зубов.

– Ты чего орешь, америкос, в морду захотел?! Я тебе говорю как есть. Но тебе, я вижу, этого не понять, для этого надо быть русским, православным человеком.

Ахлабустин поправил очки, сползшие на кончик его острого носа.

– Русским, говоришь… – Яша бросил на землю полотенца и отступил на шаг от кромки лягушатника. – Я сам на четверть русский. У меня дед был Сергей Кузьмич Бондарин. Из-под Брянска. Он хромой был, не попал под призыв. Так он бабку мою, Рахиль Марковну, десятиклассницу, спас от расстрела и полгода на чердаке прятал, а потом партизанил с ней вместе. А после войны женился на ней, двоих детей родил, маму мою и брата ее. Слышишь, сука?

Ахлабустин смотрел на Яшу Глаза с недоумением, как на юродивого.

– Дед мой в Америке до конца своих дней в церковь ходил, за Россию молился. Он девяносто лет прожил. И ни разу слова плохого не сказал ни про голубых, ни про черных, ни про кого. Он сердцем все понял, сердцем. Вот он был русский.

Яша выпалил все это на одном дыхании и замолчал, не отводя взгляда от лица Ахлабустина.

– Да врешь ты все про деда, и про Брянск тоже врешь, – сказал Ахлабустин мерзкой скороговоркой. – Он у тебя, наверное, полицаем был, а потом скрыл все и еще орден получил. Рахиль Марковна… Скажи еще – Сара Абрамовна.

Ахлабустин повернулся к отдыхающим, собравшимся вокруг, и покрутил пальцем у виска.

– Нет, Ахлабустин, – медленно выдавил Яша Глаз, – это ты полицай. Ты фашист. Это такие, как ты, своих выдавали и Гитлеру молебны служили.

Ахлабустин вдруг весь преобразился, будто готовясь к прыжку. Его раскрасневшееся лицо приняло свирепое выражение.

– Глаз, так можно и в глаз получить! – гаркнул Ахлабустин. – Тут тебе не Аме…