Исчезнут, как птицы

Он стоял у окна. Он смотрел в окно, а там, за гаражами, вытягивалось здание треста. Виден был торец его, украшенный между третьим и четвёртым этажами белыми по красному, транспарантными буквами: «Выше знамя интернационального социалистического соревнования!» Последний четвёртый этаж, окно угловое, зашторенное, сразу над «выше» – вот где были глаза Кирюкова. Лицо его – застывшая судорога распаханного поля, борозды вечной озабоченности и нервного срыва. Вороньё кругом. А самая главная птица там, за шторкой. Недавним звонком оттуда заставили его призадуматься – крепенько так, основательно, и теперь его нахмуренные брови очерчивали строгий горизонт его вынужденной мысли. Как же хотят ему насолить! Трест хочет. Трест хочет выставить его в неприглядном свете. Чуть ли не с благими, добросердечными пожеланиями, отмечая достигнутое, – ведь заслуги должны быть отмечены, – но холодно, через секретаршу, по распоряжению треста, по личному указанию самого (видел ли его хоть кто-нибудь, проклятого невидимку?), издеваясь в зарешеченной темноте трубки, там, за шторкой, наверняка трясясь от смеха, предоставляя право идти в первых рядах… да, вам… вашей… хм… организации… вам возглавить колонну… район…

Гады! Знают, когда Кирюкову подставить ножку! Значить, они там думают, что ему конец (всё же многие миллионы долга), что его дело швах, все чувства у него, значить, в оче-редной раз будут наружу… А вот такого, согнутого в локте, не видали?! Выкрутится Кирюков, сдюжит. Он и сам бы давно уже мог сидеть за той шторкой, в том же кабинете, а не в этом, самому быть стволом, срубив ненужные сучья, но разве тут…

Тут победное, входящее во вкус солнце беззаботно хлестнуло разволновавшегося Кирюкова по глазам, и он отступил в глубь кабинета. «Чёрт, – только и подумал он, – лето будет жаркое», но точно так же он поморщился, если бы был дождь.

Солнечные лучи пролезли в зашторенное окно, сверкнули по стеклянным дверцам шкафа. Пыльная дорожка пролегла по столу – указала Кирюкову вытянутый след длинной заботы, заботы сегодняшнего дня и всех последующих, до мая. Палка. Ствол. Его хотят высечь этой палкой, отбить у него всякую охоту к работе. Да нет, насмешка. Жёлтая единица лежала на столе со срезанной рулоном чертежей верхушкой – напоминала, никуда от неё не деться. А значить, всё верно, 1 Мая на носу. Вот же оно, валиком с календаря пропечатано на его столе: 1 Мая.

Демонстрация. Возглавлять колонну. Подавать пример. Но с кем идти? Кто его окружает? Остро ощущалось всеобщее скотство, как будто уже заранее, давным-давно, было договорено так – с насмешкой относиться буквально ко всему, даже с каким-то гибельным для самих же себя глумлением. Понабрали разного сброда да недоучек вроде сегодняшнего. Инженер. Слово одно. В чертежах – ни бельмеса. Толстый. Щурится. Спит на ходу. Лентяй, значить. Надо будет узнать, из какого отдела. И с чем идти? Цветы, флажки, улыбки – это всё у других. Никакой символики. Никакой атрибутики. Художника нет. Ведь знает трест, в каком мы положении. Что я могу один сделать? Идиотом меня считаешь? А сам-то? Только по телефону руководить?.. Проклятый невидимка. Прикидываешься добряком, радушным хозяином? Слизняк. Лицо нечаянного убийцы. Ай-ай-ай, как же это случилось? Словно задел человека полой пиджака, смахнул его со стола, как хрупкую фигурку. Не заметил, не обратил никакого внимания. Какая досадная случайность! Ах ты…

Кирюков подскочил к окну, сжав кулаки, в сердце открыв шлюзы упорной волне гнева, – по крышам гаражей ей рваться, к угловому окну, повыше слова «выше». И замер: увидел совсем близко, сразу внизу, в распахнутой двери мастерской, только-только волна пошла, чуть не утопил его, – Якова Борисовича Швеллера, старого токаря. И подумал: «Быть жертвой я всегда успею. Не всё ещё потеряно. Есть у нас что показать, чем удивить. Мы ещё поборемся!»

Глава пятая Заслуженный работник