Исчезнут, как птицы

– А выдержит?

– Вот! – выпалил Шестигранник. – Точно! Золотые слова!.. Жму руку, Борисыч!

Он кинулся к старому токарю и сунул ему в тряпку ладонь.

– Ну так, вот так! Ага! – встряхнулся разболтанный весь, шмыгающий носом Ага.

– Какие слова? – спросил Кирюков.

– Золотые, – подсказал Шкловский.

– Яков Борисович сомневается в крепости платформы, – это трое неизвестных Гостеву, но известных руководству пояснили; все трое тёмные, промасленные, кепчатые.

Гостев подошёл поближе и тихо спросил у женщин, кивнув в сторону вызывающей сомнения конструкции:

– Что это?

– Символика, – ответила Лида.

– Нет, – поправила её Вероника Алексеевна, – атрибутика.

– А-а, – протянул Гостев и вытянул из нетасованной колоды, которая называется памятью, единицу красной масти. Карта была обязательная, мелькавшая прежде в чужих руках. Многое ему становилось понятным. Но что на эту карту ставили? Он снова взглянул на Шкловского, а тот на него словно с некоторым недопониманием происходящего глянул: каково мол вам всё это? – единственного здравомыслящего здесь человека почему-то признавал в Гостеве. Почему его? Потом глаза отвёл в сторону, а там, в стороне той, не только глаза прятались, там какой-то умысел был, причина его присутствия во дворе в роли терпеливого переводчика и… заинтересованного наблюдателя. Или это мне кажется? – подумал Гостев.

– Не выдержит? – спросил Кирюков.

– Владимир Алексеевич интересуется, когда можно будет украсить машину, – перевёл Шкловский.

– Не, толку не будет, – сказал Шестигранник.

– Так подложили же под него… – встрял простодушный Витюшка.

– Свинью.

– Какую свинью?

– Хрюшку, Витюшка, хрюшку.

– Да ладно! Укрепить можно. Там же петли монтажные есть.

– Ох и поедут эти петли, запоют тебе «хрю-хрю»… Не… не то.

Трое неизвестных Гостеву, но известных руководству сказали Кирюкову:

– Потянет.

– Как?

– Всё будет нормально, – скользнул ему в ухо близкий Шкловский.

– Не, – повторил Шестигранник.

– Мы вам больше не нужны, Владимир Алексеевич? – спросили женщины и благоразумно удалились.

– Значить, не выдержит?

– Тут уголки можно приварить.

– Не. Какие утолки, голова твоя садовая?

– Точно. Сварка нужна.

Один кепчатый, из неизвестных Гостеву, но известных руководству, спросил:

– Что вы так всколготились?

– А иначе завалится всё, – сказал Витюшка, косясь на нежную голубизну нового ЗиЛа.

– Значить, неизвестно?

– Владимир Алексеевич спрашивает, что думает по этому поводу Яков Борисович?

Старого токаря не было.

– А этот… – поморщился Кирюков. – Где?

– Да, этот самый? – Шкловский, оглядываясь, защёлкал в воздухе пальцами.

– Куда Ага подевался? – спросили трое кепчатых.

А вот и он – «туточки я» – выскочил готовым из тёмной мастерской, как чертёнок из табакерки выпрыгнул: лицо красное, глаза виноватые; белыми рукавицами взмахнул.

– Ну так… Бу сде… Ага.

– Он говорит, что к 1 Мая успеют.

– Двёрку-то прикрой.

– Яков Борисович, станок почистить бы надо, а? А то как-то неловко – машина у меня новая… – Витюшка улыбнулся, взял ведро в руки.

– Давай сполосну.

– Я тебе сполосну, чумазый! Морду свою ветошью протри.

– Ты сам уже на ветошь похож, Борисыч.

– Чего ждём? – спросили трое кепчатых.

– Значить?

– Договорились?

– Здравствуйте!

– Погодь-ка… Не, не то.

– Ну!.. Гы… Как этот… Вот.

– Или платики тут можно приварить.

– Что?!

– Платики.

– К баранке твоей если. Не то.

– Какие такие платики?

– Такие… Вот ведь… Ага. …Ну?

– Уберите его отсюда!

– Ты этого… Вот… Сам давай… Ага!

– Ну всё что ли? – спросили трое кепчатых, нетерпеливых, трое нудных, всем уже надоевших.

– Не, а стоять он где будет? Место ему есть?

– Кто?

– Борисыч-то наш. А, наука?

– Сам ты «наука». Варить надо, – убеждённо сказал Витюшка; он стоял широко расставив ноги, тяжело глядя вниз.

– Ага! Тут не эта… Вот как! – потрясал белыми рукавицами Ага.

– Да уберите вы его отсюда, в конце-то концов!!

– Так значить…

– Вы хотите сказать, что всё напрасно?

– По домам что ли?

– Идите вы знаете куда!..

– Ага! Во-во… Оно самое. Гы!

– Платики, только платики!

– Здравствуйте!!

– Мы же не идиоты?!

– А вы кепки на глаза надвиньте поглубже – в самый раз будете.

– Что?!

– И всё же, что вы предлагаете?

Голубые округлости ЗиЛа, старческая угловатость станка… Ага, вот и рукавицы белые мелькают, неношенные. Узкое пространство двора в производственных потёках, окурках, во! Не, тут Гостеву места мало, чтобы развернуться для смеха. Здесь он будет подсмеиваться, прыгая на одной ноге. Ну? Тесный смех, значить, будет, зажатый. Смешок. Гы!

– Тут надо… – сказал Гостев; ёкнуло в нём одно забористое словечко, один активный глагол, который никогда не иссякает, будучи повторяем каждую секунду миллионами людей. Стыдно ему не было. Шкловский в переводчики не потребовался.

Глава седьмая Градусы настроения