Исчезнут, как птицы

Оставшись в одиночестве (Дженни – так звали служанку – отправилась доложить о нем), он подошёл к камину и любопытства ради взял с фарфорового блюда номер опозиционной «Паблик Адвертайзер», которую иногда читал полковник; но заглянуть ему в неё не пришлось: рядом с камином, на изящном тонконогом столике лежал небольшой альбом в черепаховом переплёте, который он подарил Амалии в свой прошлый приезд. Он вспомнил и бал по подписке, состоявшийся у Вуллакотов, ее оживленный смех, милые, не ранящие сердце остроты, их прогулку в саду по боковой ореховой аллее, усыпанной гравием, весеннее звонкое пение коноплянок, которое как некий символ уже следовало бы занести в коллекцию Британского музея или придать одушевлённой деталью секретной ботаники «Саду Естествознания» Челси, чья роскошная флора возбуждала мечты о волшебстве и сказочных богатствах далёких Диарбекира и Исфагани, как вдруг лёгкий шелест платья по паркету заставил его оглянуться.

– Добрый день, Амалия.

– Добрый… – протянула она с какой-то заданностью (на что – Эдвард не мог пока сообразить) и спросила:

– А он действительно добрый?

– Простите, я не понимаю вас… – неуверенно проговорил Эдвард; мысленно он уже отступил на шаг от того разговора, который хотел с ней затеять.

– Почему у вас такой вид?

– Какой?

– Каменный. Вы сейчас похожи на портик церкви Святого Мартина.

– Вам, конечно, лучше знать, как я выгляжу со стороны, но смею вас заверить, что в вашей власти придавать моему лицу подобные выражения.

– Разве?

– Не притворяйтесь, Амалия. Вы не вправе пренебрегать моими чувствами, – заметно волнуясь, хотя ему не хотелось, чтобы это было заметно, произнес он.

– Почему же? – удивилась она, склонив голову набок и покусывая нижнюю губку, которая вместе с верхней половиной давала возможность Эдварду не так давно пить с них сладчайший пунцовый нектар, а теперь он видел во всем ее облике и особенно в серых, насмешливых глазах одну только игру, и он хорошо понимал, какая это игра.

– Вы меня намеренно дразните. Я слишком хорошо знаю, какого мнения обо мне ваш отец и думаю, что именно этим обязан теперешнему вашему поведению.

– Ваше воображение заставляет вас сомневаться в самом себе и тщательно вырисовывает такие мелочи, которые…

– Простите меня, но то, что видно не только одному, уже не мелочи, – прервал он ее. – Вы хотите, чтобы я кувыркался перед вами, как плясуны на проволоке в «Источниках Сэдлера».

– Ну вот… – разочарованно протянула она. – Теперь вы похожи на головку пушицы, чрезмерно разволновавшуюся на ветру.

– В таком случае не следует ли мне вернуться туда, где мне, по-вашему, следует произрастать, как болотному растению? – Тут он впервые за всё время разговора роскошно ей улыбнулся; это был привет от принявшего игру и первый укол, сделанный по незнакомым ей правилам».

«Кокетничает, жеманничает, – подумал Гостев. – Она хочет вывести его из себя».

На стр. 28 сцена повторялась с тем лишь различием, что «чувственные признания» Амалии, прикидываясь непонимающим и несправедливо подозреваемым в забвении «того, что было», выслушивал Эдвард. Как о «неразумных и заблудших» писал о них в начале романа «вероломный» (стр. 5) Карлос Сантьяго, и Гостев подумал, дочитав третью главу, что налицо уже, стало быть, задатки того, как «урок» мог превратиться в «кару». Дальнейшие страницы должны были все это разъяснить и ввергнуть героев романа и его в обещанные «переделки», и тут Гостев вспомнил: пора на обед. Он встал и выпрямился, хрустнув усидчивым, самым читающим в мире позвонком.

Лида напомнила:

– Чертежи не забудь!

И не выдержал, – зевнул.

Глава третья Пыльный натюрморт и борщ в океане

В столовой было людно. Пахло уставшим жариться и откровенно горелым. На раздаче дымились кастрюли и котлы. За клубами дыма призраками сновали поварихи. Звяканье ножей, вилок, ложек; пуск пара – напряженный, почти паровозный гудок; обеденные, отбрасываемые подносами, стенами и столиками голоса. Лариса Медникова одна за столом, в углу (над её головой висел пыльный натюрморт с дичью, что-то от фламандцев); склонившись над тарелкой, она черпала борщ.

– У вас свободно? – спросил Гостев.

Она вздрогнула, задержав ложку, взглянула вверх большими глазами.

– А-а, Юра! Как ты меня напугал!

– Ну, извини. – Он сел напротив, поинтересовался: – Как пища?

– Терпимо.

Он ложкой показал на «фламандцев» и сказал:

– Такого, как у них, тут не подадут.

– Я думаю… – неопределенно протянула она.

Она ела неторопливо; чуткими губами вытягивала с ложки бурую жидкость с капустой, делала маленькие глотки; скупо откусывала хлеб и, выпрямившись, разглядывала новых для себя людей. Гостев сидел спиной к залу. Глядя то на «битую дичь», то на мух, лесенкой взбирающихся по сгибу клеёнки, ссорящихся из-за крошек хлеба, он думал, что бы ещё ей сказать? Вспомнил:

– Тут работал… – Он назвал фамилию «друга».

– А-а, помню… И куда же он подевался?

– Не знаю, вот оставил меня в одиночестве.

– Почему в одиночестве? Сколько народу вокруг. Завёл бы себе нового друга.