Исчезнувшая

Подруги Морин, тетеньки в летах, тащат всякие вкусности в пластиковых контейнерах, спокойно переносящих посудомоечную машину, — их меня потом попросят вернуть. Попросят, попросят, попросят… Сейчас-то я знаю, что контейнеры должны быть вымыты и развезены по домам, но тогда не догадывалась о таком обычае. Спокойно отправила всю пластмассу во вторсырье; пришлось идти и покупать новые. Лучшая подруга Морин, Вики, тут же заметила, что ее контейнер новехонький, и потребовала объяснений. После моего чистосердечного признания выпучила глаза от изумления: «Так вот чем они занимаются в своем Нью-Йорке!»

Итак, новоселье. Давние подруги Морин по Ассоциации родителей и учителей, по «Шу-би-ду-би» в торговом центре, где она по сорок часов в неделю натягивала обувь на пятки женщинам всех возрастов. Она могла определить размер и полноту, едва взглянув на ногу: «Восьмой размер, узкая!» Все подруги Мо без ума от Ника и готовы пересказывать замечательные поступки, совершенные им в те годы.

Женщины помоложе — кандидаты в подруги Эми. У них обесцвеченные волосы и спортивные стрижки, у всех на ногах босоножки. Это дочери подруг Морин, они, как одна, без ума от Ника и готовы пересказывать замечательные поступки, совершенные им в те годы. Большинство из них потеряли работу при закрытии «Риверуэя», или их мужья стали безработными из-за «Риверуэя». Поэтому они делятся со мной рецептами «дешевой и полезной еды», которая обычно представляет собой здоровенную кастрюлю варева из консервированного супа, масла и чипсов.

Мужчины восхитительно-тихие и вежливые. Беседуют о спорте и доброжелательно мне улыбаются.

В общем, все хороши. Настолько хороши, насколько это доступно человеку. Морин, в последней стадии рака, представляет меня своим друзьям, как если бы знакомила их с домашней зверюшкой:

— Это Эми, жена Ника. Она родилась и выросла в Нью-Йорке. В городе.

И ее друзья, здороваясь, немедленно впадают в нечто вроде синдрома Туретта. Повторяют, пожимая руку: «О Нью-Йорк! Город!» Или: «Должно быть, это здорово!» Или сладким голоском нараспев: «Нью-Йорк, Нью-Йорк» — и раскачиваются, будто изображают джаз-хэнд. Одна из подруг Морин по обувному магазину, Бэрб, неожиданно выдала, растягивая слова: «Нью-у-у-Йо-орк-Сити! Надо вздернуть!» Когда я в замешательстве захлопала глазами, она пояснила: «Это из старой рекламы сальсы!» А увидев, что я все-таки не оценила шутку, она покраснела и накрыла мою ладонь своей: «Честное слово, я не собираюсь тебя вешать».

Но наконец смешки утихли, и тут-то каждый признался, что никогда не бывал в Нью-Йорке. Или был всего разок и особо об этом не задумывался. Поэтому я отвечаю: «Вам бы понравилось», или «Нью-Йорк не каждому подходит», или просто «Мм…», когда заканчиваются все слова.

— Эми, будь дружелюбнее, — шепчет Ник мне на ухо, когда мы в кухне разливаем напитки (жители Среднего Запада обожают содовую в двухлитровых бутылках, и мы наполняем ею большие красные пластмассовые стаканы «Соло»).

— Стараюсь же, — ною я.

Мне это даже обидно слышать — если спросить любого в нашей гостиной, дружелюбна ли я, ни один не посмеет возразить.

Иногда мне кажется, что Ник придумал меня. С тех пор как мы перебрались сюда, я напрочь забыла о ночных девичниках и благотворительных вечеринках, а вместо этого готовлю тушеные овощи для его папы и участвую в продаже лотерейных билетов. Я отдала последние сбережения, чтобы Ник и Го могли купить бар, о котором мечтали; я даже вложила чек в открытку в виде пивной кружки, а Ник — бурные аплодисменты! — лишь сухо поблагодарил. Даже не знаю, что я должна делать. Но я стараюсь.

Мы приносим газировку, однако теперь мне еще труднее улыбаться и смеяться, видеть радость и веселье, спрашивать гостей, чего они еще хотят, расхваливать принесенный салат «Амброзия», крабовый соус или дольки пикулей, завернутые в сливочный сыр и еще в салями.

Отец Ника пришел с Го. Они молча стоят на пороге. Билл Данн, жилистый, все еще красивый, несмотря на маленький пластырь на лбу, готичный мужчина Среднего Запада. И мрачная Го, с заколотыми волосами, на отца старается не смотреть.

— Ник, — заявляет Билл Данн, пожимая сыну руку, а потом шагает вперед и хмуро глядит на меня.

Го вцепляется в Ника, оттаскивает его в сторону и шепчет:

— Понятия не имею, почему он такой смурной. Может, не с той ноги встал, а может, потому, что по жизни мудак. Хрен его разберет.

— Ладно-ладно. Я за ним пригляжу.

Го раздраженно пожимает плечами.

— Я не шучу, — говорит мой муж. — Иди выпей пива и отдохни. Снимаю тебя на час с дежурства по папе.

Будь на ее месте я, Ник, наверное, сказал бы, что я чересчур изнежена.

Тетки в летах продолжают виться вокруг меня и трещать без умолку. По их словам, Морин всегда утверждала, будто мы с Ником идеальная пара. Спору нет, мы просто созданы друг для друга.

Я понимаю, что болтушки исходят из лучших побуждений. С тех пор как мы поженились, я бесконечно слышу эти разговоры. Брак — трудная работа, требующая уступок, чем дальше, тем тяжелее. И тем больше компромиссов нужно находить. «Оставь надежду, всяк сюда входящий».