Исчезнувшее село

Собирались по нескольку человек и в бессильном озлоблении вспоминали все притеснения, обиды и надругательства, какие пришлось пережить Турбаям под властью Базилевских. Особенно тяжело стало, когда умер старик Федор Базилевский, и Турбаи вместе с Кринками, Вубанихой и Очеретоватовым достались его младшим сыновьям — Степану и Ивану. Правда, и при старике было не сладко: жить под палкой, чья бы она ни была, трудно. Он отобрал у турбаевцев их землю, — у кого подачками, у кого силой, — отобрал все документы и бумаги, какие еще хранились от былых вольных: турбаевских; дней. Но старик обошел хитростью, обманом, лисьей сноровкой, молодые же его наследники на каждом шагу старались самым обидным образом показать свою власть, обращались с высокомерием и напыщенной презрительностью, унижая достоинство подвластных; себе людей. Говорили, будто молодые паны учились разным наукам за границей, у немцев, кончили будто бы там университет, однако ничему хорошему, как видно, не выучились: от неограниченной власти у них просто головы кружились; жили оба в роскоши, в праздности, пили-ели сладко, богатству счета не знали и самодурствовали, как только на ум взбредет.

 — Какие они паны, чтоб им кишки повыкручивало!.. — возмущался, шамкая беззубым ртом, дед Колубайко, самый старый турбаевец, которому насчитывали около ста лет. — Корень у них самый обыкновенный, наш казацкий!..

В хате собрались некоторые соседи и угрюмо перекидывались редкими словами о Келюхе. Свесил голову черноволосый бондарь Грицай, рядом с ним сидел тощий, с впалыми щеками Нестеренко, у стола в простенке поместились синеглазый смолокур Степура и Кузьма Тарасенко, а около окна сорокалетний внук Колубайки, Игнат, чинил тяжелый пеньковый хомут.

 — Я же с их прадедом, Васькой Рыжелобым, в миргородском полку казаковал вместе, — рассказывал дед. — Он простым обозным был, невелика птица, панским духом от него и не пахло. Беден был, как крыса с погоста, грамоты не знал, мозгами или смекалкой там какой-нибудь не отличался. А так Васька и Васька, самый обыкновенный человек, ему и зову другого не было. Это потом уже, когда ущемил он каким-то тайным способом полковую копейку, карманы набил и жиреть начал, стали величать его Василием Онисимовичем.

 — А как же наши ироды панами очутились? — вскинул голову Тарасенко.

 — Как, как… — ворчал дед и хмурил свои белые лохматые брови. — На нашей спине, да нашей глупости выехали. Они все так выезжают. Вся старшина казацкая в дворяне выскакивать стала. Вот поживете с мое, сами увидите. У этого Васьки, обозного, сын уже в сотники вышел. А чтобы переломить судьбу казацкую на панскую, взял да записался не Василенкой, как ему по отцу следовало, а на польский манер — Базилевским: «Я-де теперь к шляхте присоединяюсь»… Отсюда и пошло. Новоиспеченный шляхтич тоже понахватал полковых денежек, нажился, а богатство, известно, и самую черную кость в белую перекрашивает: богатству почет, уважение, поклоны, перед ним шапки снимают, а каков ты вчера был, никто и не спросит, лишь бы сегодня золото у тебя звенело. Сын его Федор тоже сотником был, еще больше капитал увеличил, разжился уже до больших тысяч, стал скупать имения разные и в конце концов, сами знаете, девять лет тому назад купил Турбаи. Вот вам и все. Базилевские как облупленные, их и пересчитывать недолго.

 — Значит, кто в паны, а кто в неволю, — мрачно и глухо вздохнул Игнат.

 — Им барство, а нам горе, — отозвался также Нестеренко.

 — Не принимает моя душа этой несправедливости, — пылко и взволнованно сказал Грицай. Его черные горячие глаза сверкнули непримиримо. — Как это можно было, с самого начала свободы лишиться? Зачем поддавались этими разбойникам? Что же наши деды, овцы, что ли, были?..

Старик Колубайко посмотрел на него острыми маленькими глазами из-под насупленных бровей.