Исчезнувшее село

К осени градижский суд уже доносил Коховскому, что указано еще пятьдесят девять человек и в том числе атаман Цапко. Коховский приказал вызывать указанных по-двое, по-трое в Градижск, будто бы в качестве свидетелей, и нещадно сажать в тюрьму.

Пытки продолжались. Вновь поступающие турбаевцы от нестерпимой муки оговаривали тех, кто остался в селе, и списки, строчимые тюремщиками, росли, наполняясь аккуратной затейливой вязью все новых и новых имен.

Атаман Цапко заболел: ему начали являться какие-то привидения, он целыми днями кричал, плакал, буйствовал, но никто из властей не хотел верить, что он сошел с ума: считали это притворством. Суд с тупой радостью сообщал Коховскому, что последние арестованные могут назвать еще пятьдесят девять совершенно новых убийц, а может быть, и неограниченно больше.

Даже солдаты, охранявшие тюрьму, приходили в ужас от тех жестокостей, которые совершались за прогнившими старыми стенами! Тюремный надзиратель Пыльников, подкупленный подосланными людьми из Турбаев, согласился устроить им тайное свидание с заключенным Келюхом: село, взволнованное новыми арестами, понимало, что происходят оговоры, и хотело воздействовать на сидящих в тюрьме сельчан.

Ночью, когда все спали, Пыльников вызвал Келюха во двор. Было очень темно. Вверху невидимо летели тяжелые декабрьские облака. Густыми порывами дул шумный холодный ветер. В тюремной конюшне, куда Пыльников подвел Келюха, сидел заранее спрятанный там новый турбаевский атаман Кузьма Тарасенко.

Келюх даже задрожал от неожиданной радости. И сам первый заговорил:

— Не вините, не кляните нас! Пусть простят на селе. Слезно просим. Так пытают, сил нет вытерпеть. И отца родного, и мать выдашь… На кого угодно показывать станешь, только не мучьте, пожалуйста.

 — Сильно больно?

— А, господи… — дергающимися губами мучительно проговорил Келюх. — Как мы живы до сих пор, не знаю!

Помолчал Тарасенко. Трудно и взволнованно в темноте вздохнул. Прошептал едва слышно:

 — Бежать надо.

 — Бежать, — согласился Келюх так же тихо. — Но как? Ведь стража кругом…

 — Это наше дело. Не беспокойся. Спроси там всех потихоньку. Если не боятся сделать попытку, мы пришлем из села таких людей, что к чортовой матери разнесут эту гнилушку.

 — Да зачем спрашивать?.. — горячо припал к самому уху Келюх. — Босые по морозу на край света пойдем, только вызвольте.

 — Ну, значит, и предупреди. А мы будем готовиться.

Между тюрьмой и Турбаями установилась почти непрерывная связь. Словно светлый огонь прошел до людям: тюрьма жила нетерпеливым ожиданием освобождения, головокружительными надеждами избавления от мук.

Наконец все было условлено и приготовлено.

В ночь на 2 февраля 1793 года ватага человек в сорок турбаевской молодежи, с Павлушкой Нестеренко во главе, подкралась к тюрьме, стараясь держаться на таком расстоянии, чтобы не заметили часовые. Необъятная тьма несущимся ветровым морем гудела вокруг. Метель широкими снежными взмывами хлестала с долей и неслась через глухой тюремный частокол, через город — в холодные просторы степных сугробов. Медленно и зябко прохаживались наружные часовые с пиками в руках, пригибая закутанные головы от ветра.

Вдруг в тюрьме, как было условлено, погас свет. Раздался пронзительный свист Павлушки. Прижавшиеся к земле фигуры кинулись на часовых, набросили на них сзади мешки и в одно мгновенье связали, заткнули им рты. Молодые парни уже ломали, выворачивали подгнивший частокол. Бревна трещали, рушились. Турбаевцы, как дикие кошки, бросились на тюремное здание, откуда несся глухой гул; там, внутри, шла клокочущая ожесточенная борьба. Заключенные выламывали двери и окна, избивали и вязали внутреннюю стражу, срывали замки, освобождали одну камеру за другой. Скоро вся охрана была смята, скручена, обессилена, пики и пищали у нее отобраны — и заключенные лавиной, безоглядным роем устремились в ночь.

Для турбаевцев были заготовлены кожухи, свитки, шапки, сапоги. На бегу, на снегу, они одевались и поспешно исчезали по заметенной дороге, во мраке и мгле сыпучей широкой метели.

XVI

Неумолкающим гневным говором, с проклятиями и стонами, точно костры, горели в Турбаях рассказы бежавших о градижской тюрьме. Ночи были длинны, темны — и у тех, кто перенес своим телом жуткую боль пыток, слова лились как исповедь, чтобы поняли родные и соседи, что страданья были свыше сил, что не оговаривать не в состоянии был никто, несмотря на честность и силу душевную.

Среди этих пламенных рассказов много потрясающего прокатилось по селу о помешавшемся атамане Цапко: в ночь бегства он отбился от турбаевцев, заблудился, захлестанный метелью, в снежных сугробах и замерз в степи. Его тело, объеденное волками, нашли через неделю недалеко от села. На похороны Цапко собралась вся громада — от мала до велика, — и в подавленной тишине страшный гроб засыпали мерзлыми комьями земли.