Ищейка

— На обеде. Я за него, — Дирижабль щелкнул ногтем по красной повязке на своем рукаве. — Чего хрипишь, как удавленник?

— Мне начальник нужен!

— Начальник? Всего только! Да я тебя сейчас с министром соединю. Он про тебя только что справлялся. Кофе, говорит, охота выпить, да без дорогого друга Кулька никак невозможно.

— В госпитале. На обследование лег перед пенсией. Скоро у нас новый начальник будет.

— А заместитель у себя?

— У себя. Только не советую сейчас к нему соваться. Что-то не в духе он.

— Тебе что? — хмуро спросил заместитель, с преувеличенным вниманием рассматривая лежащие перед ним бумаги.

— Как же так получилось… ведь Воробьевой четыре года дали! — сказал Кульков, изо всех сил стараясь, чтобы его слова не выглядели жалким лепетом.

— Сколько заработала, столько и дали.

— Так ведь не она деньги брала.

— Это ты так считаешь. А суд по другому решил. — Заместитель многозначительно поднял вверх большой палец.

— Да вы же сами прекрасно знаете, что не виновата она.

— Что ты заладил, виновата, не виновата! Какая разница! И у нее рыльце в пушку, можешь быть уверен. Если не брала, зачем было признаваться. Преступление раскрыто. По твоему, лучше будет, если оно за отделом повиснет? У нас и так раскрываемость ниже среднеобластной.

— С директором надо было работать! Он там всему причиной!

— И директор свое получит. По административной линии.

— Ага, квартальной прогрессивки его лишат.

— А ты что хочешь! Уважаемого в районе человека, отличника советской торговли на позор выставить? Над этим делом не такие умы, как ты, думали! Понял? Все у тебя?

— Все, — Кульков подался к дверям, но на пороге все-таки задержался. — И не страшно вам, товарищ майор?

— Почему мне должно быть страшно? Я вместе с ней не воровал.

— И совесть, значит, вас не мучает?

— Не хватало еще, чтобы из-за каждой истерички меня совесть мучила.

— Железная у вас совесть, товарищ майор. Завидую.

— Ты, Кульков, говори, да не заговаривайся. Тебя это все не касается. Ты пока еще ноль без палочки! Я тебя выдвинул, я тебя, если надо, и задвину! Все от меня зависит. Не хочешь в солидном кабинете за столом сидеть, будешь в КПЗ дерьмо нюхать! Послушаешь меня — в большие люди выйдешь. Государственными делами станешь заниматься, а не какой-то там уголовщиной. А про бабу эту забудь! Привыкай нервы в кулаке держать. Тебя не такие дела ждут!

Проходя мимо дежурки, Кульков сквозь зубы пробормотал:

— Нет, правду я все-таки найду!

— Чего-чего? — переспросил Дирижабль. — Правду? Камень на шею ты себя найдешь, придурок!

Ручки и ножки прокурора, по детски коротенькие, совершенно не подходили к его массивному торсу и еще более массивной голове, увенчанной копной пышных седых кудрей. Однако благодаря вечно грозному и хмурому выражению лица, густым насупленным бровям и беспощадному рысьему взгляду он производил впечатление отнюдь не комическое. Даже парясь голышом в бане, он гляделся не иначе как прокурором, ну в крайнем случае — пожилым, отошедшим от дел вурдалаком. Поговаривали, что карьеру свою он начал еще делопроизводителем при особом совещании, а войну закончил председателем дивизионного трибунала. Судьба его, повторившая все извивы, все взлеты и падения отечественной юриспруденции, напоминала горную тропу, то стрелой устремляющуюся к солнцу, то низвергающуюся в мрачные пропасти. В отличие от многих он уцелел на этом опасном и непредсказуемом пути, однако набил на душе и сердце такие мозоли, что сейчас мог бы без всякого ущерба для своей психики наняться подсобником к старику Харону или возглавить святую инквизицию в ее самые лучшие времена. Закон он привык править не по статьям указов и кодексов, а согласно хоть и не писаным, но вполне ясным «веяниям эпохи». Люди для него давно превратились в субъектов права, товарищи — в граждан, а к милиционерам всех рангов он относился примерно так же, как когда-то помещик относился к своим гайдукам.

Пока Кульков излагал ему свою собственную версию дела Воробьевой, прокурор молчал, только все больше и больше хмурил брови да тяжко, зловеще сопел. Когда же он наконец заговорил, то уже не дал Кулькову вставить ни единой реплики.

— Ты где работаешь? В органах или в богадельне? Ты кто такой? Милиционер или сопля на палочке? Ты нормальный или ненормальный? Что за ахинею ты мне здесь несешь? Какое ты имеешь право клеветать на сослуживцев? Да за такие штуки с тобой знаешь что нужно сделать? Откуда ты, взял, что следствие использовало недозволенные методы? Ах, ты сам в этом участвовал! А ты кто — эксперт? Нюх у тебя, говоришь? Двинуть бы тебя по этому нюху хорошенько! Ты материалы дела читал? На суде присутствовал? Чистосердечное признание слышал? Чис-то-сер-деч-ное! Она пять тысяч у народа украла! За такие фокусы в тридцать седьмом ее бы к стенке поставили! И тебя вместе с ней, размазня! Либерализм тут, понимаешь, разводить! Лирику! Марш отсюда и чтоб я даже духу твоего больше не слышал!

Оставался последний шанс — директор магазина.

«Пойду поговорю с ним, — решил Кульков. — Пусть сам во всем признается. По хорошему».