Ищейка

В четверг под вечер Кульков, как обычно, заглянул в дежурку, чтобы узнать, нет ли для него каких-нибудь неотложных дел, а заодно и послушать свежие новости, как районные, так и всесоюзные, поданные в интерпретации местных говорунов и острословов, кстати сказать, в милиции никогда не переводившихся.

Так уж повелось, что в этот час, когда отработавшие свое сотрудники уже собирались по домам, а заступившие на ночное дежурство наряды, получив после инструкции оружие и радиостанции, еще не выходили на свои маршруты, дежурка превращалась в некий импровизированный клуб, где можно было на полчасика расслабиться, вволю побалагурить, отвести душу в дружеской беседе, обменяться анекдотами и оперативной информацией, по какой-либо причине не предназначенной для ушей начальства.

Каждодневное общение с опасностями, грязью и подлостью постепенно выработало в этих людях некую защитную реакцию, выражавшуюся в пристрастии к весьма своеобразному юмору, сравнимому разве что с юмором могильщиков, патологоанатомов и каторжан.

Вот и сейчас инспектор дорнадзора Трескунов рассказывал о том, как, рассорившись однажды с тещей, он, по наущению Дирижабля, подкинул ей в сортир килограммовую пачку дрожжей, но поскольку погода стояла холодная, пасмурная, то ничего особенного не случилось, а потом он об этом позабыл, помирился с тещей, и в первый же погожий летний денек уселся с ней на пару пить чаек в саду — а тут вдруг из дощатого сортира поперло что-то серо-буро-коричневое, вонючее, пенящееся и лезло так в течение целых суток, пока не покрыло толстым слоем всю усадьбу и значительную часть прилегающей к ней территории.

От этой жуткой истории, скорее всего выдуманной от начала до конца самим Трескуновым или его приятелем Дирижаблем, впечатлительного Кулькова даже слегка передернуло. Как водится, сразу возник спор, возможно ли такое в принципе, поступили опровержения, посыпались аналогичные случаи, а также случаи, к тещам, сортирам и дрожжам никакого отношения не имеющие, и вскоре, перескакивая с одного на другое, общий разговор ушел совсем в другую сторону. Кулькову тоже хотелось иногда вставить свое слово, но всякий раз он вовремя спохватывался, потому что рассказчиком был неважным, часто попадал впросак, да и привлекать излишнее внимание к своей особе опасался.

Он уже собрался уходить, когда весьма довольный собой Трескунов уселся рядом и по-приятельски подал руку, хотя виделись они сегодня не впервые и на короткой ноге никогда не были.

— Ну как делишки? Какие трудности? — бодро осведомился он.

— Никаких, — осторожно ответил Кульков.

— Как дети?

— Здоровы.

— А супруга как? Работает? Где?

— Портнихой в ателье.

— Хорошо шьет?

— Да не жалуются пока.

— А костюм или платье сшить может?

— Костюм нет, а платье или юбку — пожалуйста.

— Надо будет когда-нибудь свою телку к ней сводить… Кстати! — Трескунов хлопнул себя ладонью по лбу и вытащил из планшета толстый, сверкающий глянцем иностранный журнал. — Случайно купил вчера. Думал, что-нибудь дельное, а тут одни фасоны да выкройки. Может, супруге твоей пригодится?

Отказываться сразу было как-то неудобно, и Кульков журнал взял, но некоторое время не раскрывал, обдумывая, какой здесь может крыться подвох. Трескунову он не доверял: человек тот был хоть и не вредный, но пустой, бесхарактерный, легко поддающийся постороннему влиянию. Даже в служебной аттестации у него было записано — «не всегда критичен в оценке собственных поступков».

На яркой, цветастой обложке было что-то написано не по-русски. Кульков сумел разобрать только одно слово — «Мода». Ну и дату, конечно, а также порядковый номер. Пахло от журнала солидно: типографской краской, хорошим лаком, добротной бумагой. Он успел побывать уже во многих руках, но Дирижабль к нему явно не прикасался.

Кульков начал листать журнал, переворачивая страницы с такой осторожностью, словно между ними могла скрываться мина. Однако никаких неприятных сюрпризов не обнаружилось. Холеные, хоть и непомерно тощие иностранки демонстрировали разнообразные туалеты, начиная от полупрозрачных, чисто символических трусиков, кончая шубами, просторными и основательными, как постовой тулуп, нежились в ванных, полных белоснежной пены (одна бесстыдница даже не постеснялась грудь наружу высунуть), примеряли драгоценности, рекламировали непонятного назначения кухонные механизмы, мазали губы, подводили глаза, ласкали собак, кормили детей, скакали на лошадях, загорали под тентами на пляжах, занимались гимнастикой, а также изображали всякие другие сцены легкой, нетрудовой жизни.