Ищейка

— А потом чурку вытащат и весь твой геморрой будет висеть на ней, как виноградная гроздь. Ну, согласен?

— С женой надо бы посоветоваться… — взволнованный Кульков обернулся и увидел, что посиневшие от сдерживаемого хохота дружинники зажимают рты, а Дирижабль, сделав страшное лицо, грозит им толстым, как сарделька, пальцем.

И только теперь Кульков понял, что стал жертвой хамского розыгрыша.

— Дурень ты! — ласково сказал Дирижабль. — Тебе лапшу на уши вешают, а ты и слюни распустил… Шуток не понимаешь…

Дальше рейдовая бригада шла в молчании. Дирижабль, наморщив лоб, придумывал новую пакость. Дружинники — работяги с торфозавода, парни простецкие и грубые, — время от времени с восторгом похрюкивали в кулак. Кульков, чтобы не попасться больше на подначку, решил вообще не раскрывать рта.

Так они вступили в район частной застройки, где среди россыпи деревянных одноэтажных домов вразброс торчали редкие кирпичные пятиэтажки. Никто не попадался им навстречу, кроме черных облезлых котов да заспанных всклокоченных женщин, бродивших с пустыми ведрами от колонки к колонке. Холодный сырой воздух был переполнен тысячами самых разнообразных запахов. Пахло помоями, халвой, гуталином, кожей, жареной картошкой, вареной свеклой, нафталином, луком, чистым бельем, грязным бельем, дезодорантом, нашатырем, дохлятиной, плохим чаем, хорошим кофе, дустом, пеленками, олифой, полынью, канифолью, скипидаром, парным молоком, простоквашей, золой, тараканами, шипром, французскими духами, бензином, сигаретами, пропан-бутаном, губной помадой, йодом, подгорелым подсолнечным маслом, тальком, сосновыми досками, свиным окороком, блевотиной, машинным маслом, сушеным зверобоем и черт знает чем еще. Аромат и смрад плыли рядом, не перемешиваясь, волны зловония перемежались волнами благоуханий. Были запахи мягкие, ласковые, баюкающие, и были такие, что оглушали, терзали, мутили. Обоняемый мир был так же пестр, многообразен и необъятен, как и мир зримый. Все на свете имело свой собственный неповторимый запах. Пасмурный день пах совсем не так, как солнечный. Тень от пробегающего облака оставляла на земле едва различимый, но вполне реальный след, понятный дождевому червю и бабочке. И сгорающий в высоком небе метеорит, и разносимая ветром соль далекого моря, и бушующий над тропиками ураган неизбежно меняли что-то в сложной, но в то же время привычной, устоявшейся гамме запахов.

Кульков шагал хоть и не быстро, но уверенно, по привычке полагаясь главным образом на чутье: вот справа запахло лужей — до нее шагов пять; а там к асфальтовой вони примешивается крепкий дух сырой земли — это выбоина; впереди пахнет уже не истоптанной и заезженной дорогой, а жильем и свинарником — значит, улица делает поворот. Время от времени он ощущал сладковатый, слегка дурманящий аромат свежей браги. Несколько раз по ноздрям шибала весьма экзотическая, но от этого не менее отвратительная композиция, состоявшая из запахов сивушного масла, кипящего спирта, подгоревшего хлеба и выбродивших дрожжей. Вычислить, в каком именно доме варят самогон, не составляло труда, но Кулькова угнетала даже сама мысль, что сейчас они ввалятся в чье-то чужое, скорее всего невзрачное и скудное жилище, насмерть перепугают его обитателей, начнут шарить в шкафах, под печкой, на антресолях, вскоре найдут наспех спрятанные части аппарата: медный змеевик, склепанный из нержавейки испаритель, сорокалитровый алюминиевый бидон с дыркой в крышке, а потом Дирижабль протопает грязными сапожищами в комнаты, важно рассядется за накрытым плюшевой скатертью столом, предварительно смахнув с него школьные учебники, начнет не спеша, с грубыми прибаутками, составлять акт, и на него, как на Фантомаса, будут пялиться забившиеся в угол дети, а изможденная, задавленная жизнью хозяйка станет, причитая, совать им измятые рубли и тройки — и эта сцена, особенно тягостная и постыдная от самогонного смрада и невыветривающейся вони запущенного человеческого обиталища будет длиться бесконечно.

За двадцать лет службы Кульков повидал всякое: и висельников, и зверски изнасилованных женщин, и утопленных младенцев, и забытых, брошенных на произвол судьбы стариков, и горемычные семьи, в которых родители пропивали все, включая детскую одежду, — но так и не сумел привыкнуть ни к людскому горю, ни к своему праву вмешиваться в чужую жизнь.

— А вы слыхали, хлопцы, что в Америке собаку научили говорить? — начал очередную атаку Дирижабль.

— Не! — предчувствуя хохму, дружно ответили дружинники.

— Так это, я вам скажу, ерунда! В нашей стране, где сказка каждый день становится былью, человека можно запросто приучить к собачьей жизни. И лаять будет, и на столбики брызгать, и по следу ходить, и даже за сучками на собачьих свадьбах гоняться!