Ищи меня

– Нисколько. – Алекс разлил по стаканам остатки самогонной водки. – Я могу выехать хоть сейчас. У меня здесь ничего не осталось. И никого.

– А ваша супруга?

– Зина… Она успела уехать.

* * *

С Зиной он познакомился без малого четыре года назад, ещё юнкером. После того, как год её искал. Не зная, кого ищет.

– Лет восемнадцати, – говорил Кондратий Фомич, благообразный сухонький старичок с седой эспаньолкой, штатный реставратор при запасниках Эрмитажа. – Невысокая, вам будет, пожалуй, по плечо, голубчик. Белокожая, русоволосая. Глаза… – смотритель задумался, – глаза, пожалуй, серые. И родинка на левой щеке, чуть выше уголка губ.

– Вы хорошо запомнили? – волновался Алекс. – Ведь больше года прошло…

– Хорошо, хорошо, голубчик. У меня память цепкая. Не представилась она, сказала только – из дворян. Усадьба у них, под Санкт-Петербургом. Где вот только, не знаю. А так она долго ходила. Целый месяц, считай. Вот как вы. И всякий раз – сюда.

Старик кивнул в угол. Туда, где в пыльном полумраке висела на стене картина. Без подписи художника и без названия.

На картине были изображены две пары, взбирающиеся по спиральной, уходящей в небо и заканчивающейся распахнутой дверью винтовой лестнице. Первая пара уже достигла верха и касалась макушками облаков. Вторая преодолела лишь несколько нижних ступеней.

Лестница и обе пары снились Алексу по ночам и грезились наяву. С детства. Во сне пары оживали, двигались, разговаривали, до Алекса доносились голоса. Он не распознавал слова, они сливались в один общий, монотонный, душу тянущий звук. Зато он распознавал смысл. Та пара, что наверху, боялась, страшилась того, что за дверью. Те двое, что внизу, были веселы и беспечны.

Зачастую картина заставала Алекса врасплох. На классах в гимназии он застывал недвижим и просиживал так, игнорируя происходящее. Ночью просыпался с криком оттого, что ему снилось, как те двое наверху ступили в дверной проём и теперь неотвратимо падают в бездну. Или оттого, что двое внизу внезапно повернули вспять.

– Это бывает, – говорил родителям семейный доктор, успокаивающе покачивая плешивым яйцевидным черепом. – Науке подобные случаи хорошо известны, не волнуйтесь. У мальчика богатое воображение, возраст, знаете ли. Ничего страшного, пройдёт. Мальчику явно видится картина, возможно, существующая на самом деле. Не исключено, что в детстве он видел её на репродукции или в музее. Знаете что, обратитесь-ка вы в Академию художеств.

В Академию Алекс обратился четыре года спустя – уже после смерти родителей. Оттуда его отправили в Эрмитаж, а затем и в запасники, где уж третий десяток лет служил реставратором старый Кондратий Фомич.

– Самое загадочное полотно во всём музее, – сказал тот. – Кому его только не приписывали. И Джотто, и Мурильо, и Ван Дейку, и Констеблю… А недавно эксперты выяснили, что руку к картине приложили несколько мастеров. И жили они… – Кондратий Фомич наморщил лоб, – даже не то что в разные годы. В разные века они жили, голубчик. Я это и той девушке говорил. Что до вас приходила.

– Какой девушке? – изумился Алекс.

– Которой эта картина по ночам снилась.

* * *

Алекс искал её год. В Шувалове и в Царском Селе, в Гатчине и в Петергофе, в Стрельне и в Дибунах. Почтари и молочницы, станционные смотрители и сельские околоточные качали отрицательно головами и разводили руками. До тех пор, пока отец Евграфий, священник небольшой церквушки во Всеволожске, не сказал:

– По всему видать, сын мой, Зинаиду Подольскую ты разыскиваешь. Она одна живёт, в старом имении, за селением, на отшибе. Отца-то, Панфила Иваныча, давно уже бог прибрал, а год назад и маменьку. Так что Зинаида Панфиловна у нас сирота.

– Спасибо, святой отец, – в пояс поклонился Алекс.

– Ступай, сын мой, – отец Евграфий размашисто перекрестил, кивнул, прощаясь. – Нет, постой. Она… она хорошая, тихая, славная девушка. Теперь ступай.

Алекс увёз её вечером, в тот же день, через час после того, как позвал в жёны. Через месяц они венчались, а ещё через месяц началась война с Германией. Та, которую впоследствии назвали Первая мировая.

* * *

Вагон мерно покачивался, и всё дремалось, припоминалось разное… Стежок, ещё стежок, ещё… Нитка тянется, скручивается время от времени, норовит свернуться узелком. Нужно следить за нею и сверяться с рисунком, чтобы вовремя сменить цвет. Ещё несколько стежков, и придётся взять жемчужно-серую нитку… Как облака на картине. Они не вульгарно белые, они сероватые, словно подтаявший снег…

– Зина, – в голосе maman тень обречённой укоризны, – ты опять замечталась?..

Тут и ответить нечего, только губы легонько сжать, потупиться и улыбнуться краешками рта. Опять замечталась. И что же ей с собой поделать? Что поделать, если неведомая картина снится с детства, даже наяву грезится…