Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

За работой постепенно завязался неторопливый разговор. Фрау интересовали наши обычаи и традиции. К примеру, она слышала, что в России принято жить большими кланами, но это же так неудобно! Молодые, как правило, невоздержанны в удовлетворении своих все возрастающих год от года жизненных потребностей, кроме того, они неуступчивы и эгоистичны, а ведь старым людям так нужен покой… Или еще: существуют ли в России приюты для одиноких стариков, и кто эти заведения содержит – государство или частные компании?

Клару, естественно, заботило другое. Как у нас в России женятся и выходят замуж? С какого возраста это разрешено? Ну а если, положим, девчонке еще не исполнилось восемнадцать, а обстоятельства таковы, что ей позарез нужно выйти замуж, – тогда как?

Потом в кухню зашел Шмидт, послушав нас, тоже подсел к плите, зыркнув на Клару недовольным взглядом, повернул разговор на свою излюбленную тему: «Вот ты говорила, что твои родители работали в колхозе – ну и что они имели с этого? Я слышал, колхозы разорили крестьян. Земля без хозяйского глаза оскудела и плохо родит».

Пришлось с ним опять немножко поспорить. Мол, ничего подобного! При колхозах, наоборот, крестьянский труд стал свободным, а значит, и более продуктивным. Ведь у нас сейчас все равны – нет ни богатых, ни бедных. И земля вовсе не оскудела – каждую осень в наше подворье привозили столько зерна, картофеля и других разных овощей, что некуда было это все девать.

Вот так прошел тот первый вечер, так проходят в основном все вечера. Правда, иногда Шмидт уезжает на велосипеде или на мотоцикле в деревню, за ним незамедлительно ускользает куда-то и Клара, и тогда фрау Шмидт рассказывает мне о Клаусе.

Он такой заботливый, ласковый сын, ну просто сама доброта и внимание. Он, Клаус, единственный из всей семьи понимает ее. Она так беспокоится за своего мальчика. Хоть бы Бог сохранил ему жизнь в этой страшной России…

Слушая негромкие, печальные излияния фрау Шмидт, я только сейчас поняла, как эта изможденная болезнью женщина одинока и несчастна. Ведь Шмидт совсем не щадит ее, почти каждый день без утайки отправляется в Грозз-Кребс к развеселой вдовице мельничихе. А тут еще грязные шашни с Эрной, с Линдой… И старая фрау, несомненно, знает обо всем этом. Знает и молчит. Вынуждена молчать.

Ох, опять я расписалась сверх всякой меры, уже третий час ночи! Сейчас отправлюсь спать. Но прежде чем отворить дверь кладовки, отогну край закрывающего окно одеяла, посмотрю сквозь ночную черноту на Восток, где находишься ты, мой гордый, мой прекрасный, мой отныне и навсегда свободный Ленинград. Чувствуешь ли ты, как я в своей проклятой неволе счастлива за тебя, как преклоняюсь перед твоим мужеством и героизмом?

29 января Суббота

О Господи! Есть ли на свете еще одна такая взбалмошная пустышка, такая слабовольная рохля, как я? Пожалуй, подобной нет. Конечно же нет! Ох, как противна я сейчас самой себе, как презираю собственную никчемность!

Сегодня, вопреки всем данным мною себе месяц назад мысленным обещаниям, я снова бездумно нарушила, казалось бы, твердое спервоначала решение, снова разбередила едва устоявшееся душевное равновесие. Но, обещаю (снова обещаю?), что предстоящая в стенах этого дома завтрашняя наша встреча станет последней или, по крайней мере, не повторится долго-долго. Так я мыслю сейчас и ничего так не хочу, только чтобы завтрашний вечер прошел благополучно.

На завтра я приготовила сказать много. Я скажу ему, что так больше продолжаться не может и что нам следует решительно прервать наши встречи. Скажу то, что уже неоднократно и устно, и письменно повторяла, – что я ему тысячу раз не верю, что все его красивые слова о любви, о счастье, о прекрасном, лучезарном будущем, – что все это лишь временный бред разгоряченной фантазии, что пролетит время, перенесет его судьба в далекую Отчизну, – и забудет он все, что говорил мне когда-то, в чем со слезами на глазах клялся. Со всей непреклонностью я скажу ему, что нам необходимо прекратить встречи, расстаться, сделать «Шлюсс, аус мит аллес»[3]. И лучше сейчас, незамедлительно, чем позже. Иначе будет труднее… Вот что я намерена и должна сказать ему завтра. Господи, дай мне только силы не забыть и не растерять эти слова!

Сегодня мальчишки опять принесли от него письмо (на этой неделе письма были каждый день). Он пишет, как всегда, горячо и много. Жалуется, что больше не может переносить неделями вынужденную разлуку, уверяет, что «Гросс Таг» (большой день) непременно наступит, и клянется, что все его сердце – в моих руках.

Удивительно смешно, не правда ли, ареВ? Ну, что скажешь ты мне теперь на это? Ведь, поди, брешет иностранный пижон, ну, если и не брешет, так – определенно заблуждается. Что смогу я, ничем не примечательная русская девчонка, сделать с сердцем гордого ирландца, потомком, как он не без самодовольства сказал однажды, древнего рода? Жаль, что не могу буквально, с неповторимой русской интонацией перевести ему: «Ты не ври, не ври, добрый молодец».