Ищи ветер

У Тристана над виском красовался здоровенный синяк, нижняя губа вздулась. Меня это порадовало. Я посмотрел на часы. Ничего себе — полсуток проспал. Они уселись рядом со мной на капот, сделали себе сандвичи. Я съел апельсин, после этого мне захотелось кофе, и я пошел на стоянку, где в помещении охраны было с полдюжины кофейных автоматов. Я выбрал «крепкую арабику», но напиток в пластмассовом стаканчике больше походил на гомеопатический отвар, чем на кофе. Я сел на траву в тени под деревом и выпил его, не чувствуя вкуса: мысли были заняты другим.

С кайфом сидящего в засаде стрелка я наблюдал за моими голубками. Мне подумалось, что, несмотря на юный возраст, Нуна наверняка много чего повидала. Враждебность не враждебность, но какая-то тщательно замаскированная опаска в ней чувствовалась; не пугливая лань и не устрица в своей раковине, но было ясно, что она строго блюдет границы личных владений. Едва намеченные на карте, но нерушимые. И пошлина, как я догадывался, была астрономическая: не каждому встречному выдавалась виза в ее сердечко. Ну, лично я туда и не стремился, а для компании она, на мой взгляд, подходила как нельзя лучше. У нее был бойкий язычок, острый и самую чуточку злой, хотя свой яд она дозировала так осторожно, что это умиляло, — словно точно зная средний порог чувствительности. Огрызалась она инстинктивно, это наводило меня на мысль, что семейка у нее и впрямь та еще и ей рано пришлось научиться выпускать коготки — жизнь заставила. В этом Нуна напоминала мне Монику. А вот такого умения свою язвительность модулировать я, пожалуй, ни у кого больше не встречал. Тристан, видно, кое-что понял, потому что не сюсюкал с ней. Он забавлялся, провоцируя ее: подпустит мелкую шпильку, она клюнет, а ему нипочем, знай себе посмеивается. Чисто два щенка, и присутствие угрюмой дуэньи, сиречь мое, их ничуточки не смущало. Очень хороши были ее глаза, когда она поглядывала на Тристана — с любопытством и нежностью. На себе я тоже ловил ее взгляды, грустные, недоумевающие. Долгие взгляды. Я относил их на счет моей апатии, неразговорчивости и непритворного ко всему безразличия. Уж не знаю, почему люди непременно подозревают в неврастениках глубину натуры и какую-то особую ауру. Уж если говорить об ауре, лично я ощущал вокруг себя запашок мертвечины. Аура выброшенного на берег кашалота.

Однако даже выброшенные на берег киты по достижении определенного возраста плохо переносят ночевки в машине. Так что в тот же день, попозже, бродя под затянутым облаками небом по опрятным улочкам Бар-Харбора, я зашел в агентство по недвижимости и тут же, как говорится, не отходя от кассы, снял летний домик с видом на море. Цену заломили дикую — на такие деньжищи можно было год по-королевски прожить в Калькутте, но монреальское агентство, которое еще по инерции занималось моими работами, недавно ухитрилось продать одну старую серию снимков Министерству туризма, тоже за непомерную, на мой взгляд, сумму, так что пока можно было не жаться. Вообще-то я давно был в дефиците, но пока еще пользовался кредитом. А роскошь — только тогда по-настоящему роскошь, когда она непозволительна. Кажется, кто-то сказал это о надежде. Нуна и Тристан были в восторге от моей инициативы, только удивились, как мало энтузиазма проявляю я сам. Я постарался изобразить хоть какой-то интерес к изумительному виду на фотографиях из агентства.

Мы накупили продуктов к ужину и, следуя указаниям агентши, которая трижды переспросила меня, не хочу ли я посмотреть дом, прежде чем принимать решение, отыскали наше новое жилище в конце посыпанной гравием извилистой дорожки. Домик, примостившийся у подножия утеса, оказался даже лучше, чем на фотографиях. Светло-желтый, с голубыми ставнями, он выделялся ярким пятном на фоне серого неба и тусклой прибрежной растительности. Застекленная веранда выходила на океан, лениво бившийся о скалы десятью метрами ниже. Мне сразу подумалось, что таким должен быть дом писателя — по крайней мере, в моем представлении. Этот вид, восхитительно скучный, или его вдохновляющее уединение… сам не знаю. Поднимаясь по ступенькам на веранду, я представлял себе этакую даму лет шестидесяти, как она сидела бы здесь, закутавшись в старенький плед, со стопкой бумаги на коленях, углубившаяся в воспоминания; у этой дамы седые пряди в волосах, эта дама погружена в мириады крошечных сожалений, из которых медленно сплетается ткань жизни, снова и снова, уже за гранью сил человеческих, переживает она давние терзания и запечатлевает на бумаге языком грубоватым и бархатистым одновременно нечто обыденное, нечто несбыточное. Дом писателя. Я был почти разочарован, когда, толкнув сетчатую дверь, никого за ней не увидел.