Иштар Восходящая

Когда антрополог Уэстон Ла Барр сказал: «Матери рождают магов, отцов, богов», он имел в виду, что магическое либо шаманское состояние транса — это возвращение к груди вселенской матери, в то время как религия направлена на умиротворение пугающего мужского божества, который является колоссально расширенным образом карающего отца. Границы здесь не всегда можно четко провести — тантра существует вообще в рамках патристского индуизма, а суфийская сексуальная магия — в рамках мусульманской веры в Аллаха. На Западе патриархальность приобрела самые экстремальные формы: никаких соперников у Иеговы в ближайшее время не предвидится, кроме, разве что, равной ему богини; поэтому магико-матриархальные культы практикуют почти подпольно, маскируясь под псевдонауки вроде алхимии, либо выражая свои идеи в поэзии. Но даже в таком скрытом виде религия всегда видела в поэзии своего соперника, считая ее в каком-то смысле «странной». Так происходило во всех анальных культурах: власть поэзию либо сознательно игнорировала либо пыталась подчинить своим интересам. (Если соперник любезно соглашался умереть молодым, то получал в таком случае прощение и становился мучеником, как случилось с Диланом Томасом, или кем-то вроде светского Христа). Как пишет Роберт Грейвс в Белой Богине, подобное предубеждение против поэзии в Англии было столь сильно, что поэты, когда их заставляли определить свой род деятельности (в суде или правительстве), вынуждены были называть себя «преподавателями», «романистами», «историками» и вообще кем угодно, кем они были кроме, собственно, поэтов.

В Маммоне и Черной Богине Грейвс замечательно обобщает смысл отношений между поэзией и древними матриархальными культами:

Деятельность поэта, в целом, более интуитивна, нежели интеллектуальна; но суждения его всегда ясны и последовательны. Симптомы транса, во время которого рождается поэтическое произведение, на порядок отличаются от тех, что вызваны медиумическим трансом, хотя оба этих пути и кажутся ведущими к раскрытию внутренней духовной силы. В поэтическом трансе, который предсказуем не более мигрени или приступа эпилепсии, эта сила традиционно олицетворяется древними богинями-Музами…

Почти у каждого поэта есть своя Муза, идея же эта была заимствована в раннем европейском средневековье из суфийских источников в Персии и Арабском Востоке.

Поэзия и магия базируются на вере в то, что мысль, идея способна создавать свою собственную реальность — сэр Джеймс Фрэзер в Золотой ветви назвал эту теорию «всемогуществом мысли». Фрейд, в комментариях к антропологическим изысканиям Фрэзера в Тотеме и Табу доводит эту цепочку до власти ребенка, громкими криками выражающим свое желание, чтобы заставить исчезнувшую мать таинственно появиться в очередной раз и предложить изобильную грудь. Не случайно во многих поэмах, начиная от Одиссеи и до Поминок по Финнегану Джойса, содержатся магические «заклинания», призывающие богиню возникнуть вновь.

Теперь мы видим, что знаменитый подвиг Гийома Аквитанского, отца Элеоноры, который осмелился выстроить в своих владениях что-то вроде личного гарема или борделя, выглядящего внешне точь-в-точь как монастырь, был не просто шуткой. То, что сейчас называется «монастырем», при матриархате было местом иерогамии, сакральной проституции и сексуальной магии; возможно, что Гийом сознательно пытался возродить эти течения. И когда Элеонора прокатилась по Иерусалиму с обнаженной грудью, это было не только обращением к высшим силам. Во многих инициатических школах существовало традиционное требование совершить некий публичный акт, имевший глубокое магическое значение и отделявший инициируемого от той массы покорных рабов, что подчиняются существующей системе. Выставляя на обозрение всей Святой Земле, средоточию главных патриархальных религий — иудаизма, христианства и ислама — символ матриархальных ценностей, Элеонора демонстрировала верность древней богине-матери и призывала образ ее возродиться.

Если так, то ей это отчасти удалось … и удается до сих пор.