Искатель. 1966. Выпуск №4

На семнадцатом этаже в доме по Гаррисон-авеню, где раньше была его лаборатория, теперь зубоврачебный кабинет. Теперь здесь удаляют зубы с такой же ловкостью и быстротой, с какой он вырвал меня из насиженного гнезда и подчинил странной логике обратимого хода времени. Зуб, этот кусочек кости, покрытой эмалью, срастается со своей средой, и она отвечает болью, ужасом, криком, когда его вырывают. Но среда, из которой удалили меня, не заметила рывка. Правда, жена Клара, удивленная моим долгим отсутствием, звонила к знакомым и справлялась обо мне. Потом она решила, что я уехал в Чикаго (термин, которым обозначали в моей семье долгий запой), и успокоилась.

Забегая вперед, я должен сказать, что она знала, где я, войдя в сговор с тем, кого она называла Мефистофелем, но кто на самом деле был только мистером Мефисто.

Тот, кто распоряжался временем, подобно господу богу, вовсе не был похож на божество. Лысый, тщедушный старичок, он, казалось, был сыном самой обыденности, человеком, каких много. Отчасти он и был обычным человеком, а не Мефистофелем, как называла его Клара. Но ведь я тоже не был Фаустом.

— Вайс, — говорил он мне, — вы не имели права выбрать себе эту профессию.

— Почему?

— Потому что вы посредственность. Ну, ничего. Не унывайте. Я сделаю из вас гения.

И он сдержал свое слово. Почти сдержал. Для этого ему пришлось открыть невидимую дверь в прошлое, в верхний палеолит, сыграв жестокую шутку не только со мной, но и заодно с тем, с чем нельзя играть в непозволительную игру, с самим временем, всегда бегущим в одном направлении: из прошлого через настоящее в будущее.

Я чуть не заплатил жизнью за умение с помощью гибкой непогрешимой линии передавать живое движение бегущего оленя, трепет мгновения, жаркое дыхание самой жизни. Но я, однако, побывал там, где не бывал никто, и благополучно вернулся, оказавшись возле входа в свою квартиру.

Жена, не узнав моего голоса, раздраженно переспросила, прежде чем открыть дверь:

— Кто там?

— Гений, — ответил я. — Человек, которого завтра будет знать весь мир.

Она открыла дверь и отпрянула. Перед ней стоял бородатый дикарь, едва прикрытый оленьей шкурой. В руках у дикаря было копье.

Моя Клара умела распоряжаться выражением своего лица. Она была настоящая артистка.

— Нашел-таки работу, — сказала она, — нанялся статистом в съемочную группу? Все же лучше, чем писать картины, которые никто не хочет покупать.

Я ухватился за ее догадку, как за соломинку. Я ведь тогда не знал, что она была в заговоре с мистером Мефисто.

Ее предположение меня вполне устраивало. Не только ей, но и самому себе я не сумел бы объяснить, как оказался на площадке этой лестницы, за один миг преодолев тридцать тысячелетий.

— Борода настоящая, — спросила жена, — или накладная?

— Настоящая.

— Когда же ты успел ее отрастить, уж не за эти четыре дня пребывания в Чикаго?

Она не стала больше докучать вопросами, а повела в ванную комнату. Через пять минут я уже лежал, прислушиваясь к мелодичному бормотанию воды, льющейся из крана, и размышлял о том, как своим бренным телом соединил две эпохи, осуществив самый загадочный парадокс за все существование планеты.

2

Загрунтовав холст, я стал писать лес.

Мольберт не походил на скалу, и моя мастерская с окном на улицу Стиренсона не имела ничего общего со страстным буйным миром, краски которого хранила моя память.

Очертание первобытной местности, ритм, связывающий деревья, реку, берег, горы в одну сказочную дикую мелодию, — все это явилось вдруг на пустом месте, возникнув как бы из ничего. Я снова чувствовал жаркое звериное дыхание, словно лежал затаившись возле реки, куда мохнатые мамонты приходили пить воду.

Бытие, преодолев тридцать тысячелетий, спешило слиться с грунтом картины, своим бешенством чуть не разрывая кусок холста.

Я дрожал от нетерпения, от духовной ненасытности, я спешил поспеть за этим странным процессом, происходившим внутри меня и на холсте, весь покрываясь потом. Я бросал на холст мазок за мазком, и, наконец, лес охватил меня со всех сторон, словно природа, сойдя с холста, заполнила мастерскую, стерев пыль обыденности, как стирают с доски мел мокрой тряпкой.

Тревога охватила меня. Холст трещал, не способный вместить буйство, ярость, трепет первобытной жизни.

Кто-то постучал в дверь.

— Вайс, открой, черт подери!

Это был Герберт Харди, тоже художник, тоже пьяница и мой друг.

Минута замешательства, а потом возглас, смесь недоверчивого изумления, зависти и восторга.

— И ты будешь уверять, что ты это написал?

— А кто же?

— Не верю! Это писал сам бог или дикарь. В изобразительном искусстве это одно и то же. Кто-то был тут до меня и ушел, еще не просохли краски.

Кто-то? Действительно, это так. Тот, кто только что писал, не имел ничего общего с Вайсом, холодные картины которого невызывали ни удивления, ни восторга, ничего, кроме скуки.

— Какая мощь! — повторял Харди. — Какая нечеловеческая сила!

И действительно, природа рвалась с холста, ей там было тесно.