Искатель. 1966. Выпуск №4

Все просто, слишком просто. Уверенность хозяина, чувствующего себя в пустыне, как на улицах родного города. Как и там, нерушимое значение минут: «Алло, я буду у тебя через… нет, нет, не опоздаю!» Вот и вся романтика. И это спустя два месяца после того, как он, городской мальчишка, впервые очутился в пустыне.

Какой она виделась издали! Загадочной, однообразной, барханной, полной неожиданностей и приключений. Нет барханов, нет загадочности; неожиданностей, пожалуй, не больше, чем в городе. Вряд ли кто поверит, что одно из приключений было связано с комарами. Да, да, с комарами!

Как-то они обнаружили крошечную рощицу: видимо, снизу по трещине подступали грунтовые воды. Они ринулись к диковинному здесь клочку зелени, но не дошли, отступили, окруженные тучей комаров. Огромных, невиданно рыжих и невероятно злых. Комары преследовали их километра два, не меньше.

Экзотичным, пожалуй, был момент, когда он, Борис, небрежно беседуя в маршруте с напарником, словно дело происходило посреди улицы Горького, наступил на змею щитомордика, чей укус смертелен. Полураздавленная змея попыталась скрыться, но он добил ее геологическим молотком. Вот самая опасная опасность, с которой он здесь встретился. Впрочем, на змею можно наступить и в Подмосковье.

Непонятно, в чем тут дело: то ли пустыня здесь не такая, то ли он слишком привык к ней. Скорей второе: рассказ кого-нибудь о встрече с волком не занимал у вечернего костра и минуты разговора — обыденность.

Интересно, а что думает обо всем этом Воеводин, проведший в пустыне не один год?

Утомительная все-таки вещь — ходьба. Вокруг, как в тамерлановы времена, ничего не изменилось. Безлюдье, выжженная земля, быстро забывающая о шагах человека, горы, которые были миллионы лет назад, есть и будут через миллионы лет все такие же. Полное одиночество природы. Угрюмые шаги людей. И это двадцатый век.

— А ведь сейчас, возможно, над нами проносится спутник, — сказал Борис.

Холм, похожий на головешку, приближался. Они шли к нему (шаг — облачко пыли, шаг — облачко пыли) с размеренной скоростью, словно по расписанию. Так и есть: прошло пятнадцать минут ходьбы, еще пять. В ушах монотонно, усыпляюще свистел ветер, успокоительно потрескивали под ногами колючки, которые здесь образовывали сплошной покров.

Неожиданно включился какой-то посторонний звук. Непривычный, не похожий на знакомые: пронзительное «з-з-з-ж-ж» под ухом.

Борис недоверчиво прислушался, не веря себе, сказал:

— Пчела…

Прислушался и Воеводин.

— Две пчелы…

Усиливающееся «з-зз-ж-ж» неприятно врезалось в сознание: пчелы узили круги. Борис замахнулся шапкой.

— Не дразни, — остановил Воеводин.

И тут они увидели точку. Черную точку в чистом блеклом небе. Она стремительно близилась, росла мохнатым шевелящимся клубком.

Борис не понял, что это означает. Не понял и не испугался даже тогда, когда Воеводин крикнул:

— Рой!

Страх пришел раньше понимания. Страх передался от Воеводина, от тона его слов. На мгновение Бориса сковала неожиданность — нелепая, неотвержимая, как во сне, когда под ногами разверзается пропасть и ты летишь в нее с немым криком.

Он видел, как рой приближается к ним — черное живое облако.

Секунду он еще стоял парализованный страхом, не понимая до конца его причину. А когда понял, то побежал, как не бегал никогда. Сзади шла смерть.

Теперь он вспомнил, чем грозит такая встреча: рой пчел может облепить человека, сотни жал вопьются в кожу. А на нем легкая открытая рубашка, ее ткань никак не может служить защитой. И он не в Подмосковье, где много кустарника, — можно ринуться сквозь хлещущие ветви. Здесь на десятки километров нет и водоема, в который можно было бы нырнуть. Здесь пустыня, где нет укрытия, где нет защиты, ничего, кроме пыльной земли в колючках и жаркого равнодушного неба. И нет людей, могущих прийти ему и Воеводину на помощь. Здесь можно одно — бежать. Его остановил крик Воеводина:

— Ложись!

Не рассуждая, повинуясь опыту старшего, он упал ничком, прикрыв лицо, хотя все в нем протестовало: бежать, только бежать!

И тут его облепили пчелы. Мгновение он различал боль, потом пришла тоска отчаяния, потому что он был один и беззащитен и оставалось лишь ждать конца.

Сквозь пальцы он видел пыль, зазубренные колючки. Разум был смят, подавлен. Где-то подспудно мысль еще металась в поисках спасения: взбешенная гордость человека — последнее, что не желало в нем сдаться нелепому стечению обстоятельств. Та гордость, которая была воспитана всем укладом жизни, тысячами побед над стихиями земли и космоса. Она еще вела бой.

Ни тогда, ни после Борис не мог вспомнить, как он догадался протянуть руку в карман брюк. Просто он отлепил руку от лица, сжался от новых укусов, нашарил в кармане коробку спичек, чиркнул — какая-то пчела опалила крылья, коснувшись пламени, — подвел прозрачный на солнце огонек к ближней колючке. Она вспыхнула, как порох, стреляя язычками огня. Языки перекинулись на соседнюю колючку и дальше. В лицо дохнул жар, затрещали волосы, с лица негодующе слетели пчелы.

— Жги, жги! — в исступлении прокричал Борис Воеводину.