Искатель. 1976. Выпуск №4

«Аэлита» совсем не соответствовала своему изящному названию. Это был низкосидящий широкоскулый сухогруз, заставленный контейнерами по самый мостик. Только ядовито-охряные принайтованные к мачтам стрелы кранов, резко выделяясь на фоне сочного голубого неба, напоминали тонкие руки, молитвенно воздетые ввысь.

В тот самый момент, когда Головкин подумал об этих стрелах-руках, у него и появились первые признаки беспокойства, знакомые по другим осмотрам судов.

Это чувство появилось у него только на третьем году работы инспектором. Конечно, были и знания и опыт, но именно смутное душевное беспокойство, как ему казалось, было главным, что наводило на след.

Взять хотя бы тот случай с итальянцем. Вполне приличный был итальянец, да к тому же еще и «чиф» — старший помощник капитана. Встретились они в проходной, перекинулись всего парой слов, а у Головкина так зазудело, что спасу нет. Пригласил в досмотровую комнату, посадил напротив и стал беседовать о том о сем. И «чиф», который только что вел себя как барон — медлительно и надменно, вдруг переменился: закашлял, зачесался, словно ползали по нему полчища тараканов. Но как ни шуми, а все бывают минуты тишины. В одну из таких минут и услышал Головкин тихий шелест. Словно и в самом деле где тараканы шевелились. Не выдержал, позвонил начальнику, попросил дозволения на личный досмотр. Когда снял итальянец штаны, то все и увидели на ногах кольца из нанизанных на веревочки часов.

Много тогда было разговоров о «бароне» с замашками спекулянта. Вопрос громоздился на вопрос. Откуда у итальянца деньги на покупку часов, если брал он их не в валютном магазине, где на законном основании — все, что угодно, а в обычных городских универмагах? Кто снабжал его нашими деньгами? Кто скупал у него контрабанду или, того хуже, валюту?..

Тогда за итальянца крепко взялись. И был шумный судебный процесс, о котором в городе хватило разговоров на месяц.

А Головкину итальянец был вроде экзамена на зрелость. После того случая он совершенно поверил, что беспокойная нервозность — это так у него проявляется «шестое чувство», о котором столько говорят «часовые границы» всех рангов, должностей и специальностей — от таможенников до пограничников.

Вот и теперь, глядя на «мольбу крановых стрел», Головкин почувствовал знакомый зуд. Это могло быть от чего угодно: от недосыпания, от неполучившейся статьи… И все же он сказал себе: «Раскрой глаза, навостри уши — всякое может быть».

В кают-компании все было готово к приему властей. На столе — скатерть зеленого бархата, на скатерти — чашечки кофе, сигареты, даже коньяк. Возле стола чуть ли не в одну шеренгу стояли помощники капитана — первый и старший, штурмана — второй и третий. Самого капитана не было. Таков неписаный закон моря: капитан остается «богом», высшей инстанцией, к которой обращаются лишь при конфликтах.

Соловьев со своими помощниками прошел к краю стола, отодвинул чашки, положил на скатерть стопку паспортов. Головкин с завистью смотрел на друга. На советских судах у того дел немного: посмотрел паспорта — и счастливого плавания. А таможеннику надо перебрать уйму бумаг. Сверить коллективную таможенную декларацию членов экипажа, чтобы оба экземпляра ее были как один. Да еще сходить с третьим штурманом к сейфу, потрогать ту самую валюту, которая записана в декларации. Да проверить, правильно ли заполнены коносаменты — документы на каждую партию груза. Да изучить манифест — перечень коносаментов… Эта бумажная работа когда-то пугала Головкина. Потом привык, научился разбираться в судовых бумагах, как в своей записной книжке.

Он сидел за зеленым столом, неторопливо потягивал кофе, просматривал документы и недоверчиво прислушивался к себе. Беспокойство не проходило. Поглядывал из-под бровей на услужливых помощников и не замечал в их поведении ничего особенного. Выход в море — всегда событие, всегда волнение. Старательность в этот час естественна.

— Что ж, пойдем по каютам? — спросил Головкин.

И тотчас загремели динамики:

— Всем находиться на своих местах! Всякое движение по судну прекратить!

Матросы в каютах вставали навстречу Головкину, приветливо улыбались.

— Имеется ли советская и иностранная валюта? — спрашивал он. — Подумайте, может, вспомните? Если есть, занесем в декларацию — и только. Если же найду — сами понимаете…

Было неприятно говорить это всем и каждому. Советские моряки и сами знали: что записано в декларации — законно, что спрятано — называется страшным словом «контрабанда». Тогда неизбежен протокол, который как острый гвоздь в биографию — и больно, и не выдернешь. И все же приходилось говорить. Власти есть власти, они должны быть суровыми, а если нужно, то и беспощадными. Но прежде всего власти должны быть предельно вежливыми, доброжелательными.

— Счастливого пути!

— До свидания!