Искатель. 1978. Выпуск №1

Часами мог стоять Юрка возле дяди Кости, как стоял здесь возле Кнопинского, следить за движениями его рук, вдыхать скипидарный запах опилок. Дядя Костя рассказывал о «своих университетах»: «Линейкой учили, бруском учили, доской еловой тоже учили, и всю-то науку я спиной своей превзошел», — толковал он, усмехаясь. «Старуха, — кричал он на кухню, — слыхала небось, что гутарю. Чтоб по-моему было. Как помру, весь инструмент в сумку склади — и Юрке», — «Болтай, болтай, ботало, помри сначала», — отругивалась бабка беззлобно.

Столяром Покровский не стал. Но страсть к тонкой ручной работе жила в нем. Эта страсть и какое-то необъяснимое понимание человеческого тела, его удобства и неудобства, а главное — его боли, которую для того, чтобы понять, надо почувствовать самому, — все это вместе Кнопинский называл чувством протезиста.

— Пойми, — говорил Кнопинский, — в тебе есть чувство протезиста, это же дар божий. Оставайся. Сам понимаешь, как наша работа людям нужна.

Нужна. Сейчас сам Покровский нуждался в протезах, наверное, больше, чем в хлебе; разговаривая с Кнопинским, он думал только о них, с тоской поглядывая на шкаф.

Несколько дней Покровский боролся с искушением… Потом открыл шкаф и взял правый протез. «Я не буду ходить, — говорил он себе с лицемерным смирением, которое сам отлично сознавал. — Я только сидеть в нем буду, привыкать».

Когда кончался утренний обход и все врачи и сестры уходили на летучку, Покровский доставал спрятанный протез, надевал его и сидел, старательно выполняя свое обещание только сидеть и привыкать. Но терпения хватило ненадолго. Дня через три он попросил у Миши костыли и попробовал пройтись. Он упал на втором шаге.

Услышав грохот, в палату прибежала сестра. Она увидела Мишу Сухачева, который, прыгая на одной ноге, собирал костыли. Покровский как ни в чем не бывало лежал в кровати. Протез он снять не успел и лежал прямо в нем под одеялом.

После этого он стал осторожнее и надевал протез, когда поблизости никого не было. К тому же Миша — верный друг — сидел в каталке у дверей и предупреждал, если кто-то появлялся в коридоре.

За неделю Покровский мало продвинулся в ходьбе, зато падать научился, как акробат. Постепенно, как это случается с людьми, занятыми опасным делом, он утратил осторожность и поплатился за это. Упал так неожиданно, что не успел вывернуться и со всего маха грохнулся на левую ногу.

От боли у него помутилось в голове, и с полминуты он ничего не мог ответить испуганному Мише Сухачеву: дыхание перехватило. Только когда Миша собрался ехать за врачом, Покровский просипел:

— Стой!

Миша помог ему добраться до кровати. Тут Юрий немного перевел дух. Увидел, что повязка почернела от крови.

— Никого не зови, — сказал он Мише, — сядь у двери, смотри, чтоб не вошли.

То, что случилось, больше всего было похоже на катастрофу. Но что-то мешало Покровскому поверить в это. Дело в том, что он выздоравливал. Он чувствовал силу крепнущего организма. Он уже очень далеко ушел от той дороги в забайкальской тайге. От того непреодолимого вала из гравия.

Действительно, к вечеру кровотечение прекратилось, а назавтра Покровский снова надел на правую ногу протез и взялся за костыли.

За неделю до срока, назначенного Кнопинским, Юрий пришел в гипсовочную на костылях. Владимир Михайлович посмотрел на него как на привидение, полез в шкаф и сразу все понял.

— Ну ты и жук! — сказал он беззлобно. — Смотри, если левую ногу испортишь!

С этого дня Покровский ходил не прячась, учился спускаться и подыматься по лестнице.

Однажды ночью Покровский позвонил у дверей своей квартиры.

— Кто там? — спросила мать.

— Открывай, мама, это я пришел, — сказал он каким-то самому себе незнакомым голосом.

На этом можно было бы кончить рассказ о судьбе шофера, если бы с этого момента началась нормальная жизнь. Если бы. Но после первых радостей встречи наступило странное состояние. Покровский не мог заставить себя выйти на улицу.

Он представлял, как будут останавливаться, смотреть на него незнакомые люди, как будут шептаться за спиной, как знакомые будут подходить лишь для того, чтоб узнать: а правда ли это, что у него нет ног и он ходит на протезах?

Однажды на глаза ему попалось фото старого иллюстрированного журнала. Фото черно-белое, очень четкое и жесткое, сделанное будто при вспышке молнии. На фотографии лицо старика. Вернее, даже не старика. Это был портрет самой старости, усталости и равнодушия. Лицо сморщилось, почернело и напоминало жесткую, как камень, сушеную грущу. Под портретом подпись: «Сумерки».

— Сумерки! — сказал он вслух. — Сумерки…

Тогда действительно были сумерки. Он увидел все до мельчайших, подробностей. Громыхая по заледеневшей грязи, к нему приближалась телега. Из ноздрей мохнатой лошади клубами вырывался белый пар. Согнувшись, сидел на облучке спящий возница. Покровский закричал, не слыша своего голоса, пополз, царапая землю ногтями, волоча изуродованные ноги. Телега прогремела мимо, стала удаляться. И тут… Он как будто увидел лицо возницы… Это лицо с фотографии…