Искатель. 1982. Выпуск №6

Пожалуй, это был все тот же Монгол, помотавший немало нервов милиции и дружинникам. Гридунова, внимательно наблюдавшая за его реакцией, заметила только, как чуть-чуть сузились раскосые глаза, но ни один мускул не дрогнул на похудевшем, заострившемся лице.

— На фуфло ловите, крестная? Обижаете. Адресок-то не тот. Не знаю я никаких Акул, а значит, и навести на нее никак не могу. — Он поудобнее уселся на стуле, улыбнулся нахально. — Закурить не дадите еще? По старой памяти.

— Да-да, конечно, кури. — Рассчитывавшая на такую реакцию, Нина Степановна достала из сумочки непочатую пачку «Явы», протянула ее Приходько, а в голове, словно заноза, билась непрошеная мысль: «Неужели Лисицкая не Акула? Господи, с ума можно сойти. Да нет же, нет. Здесь не должно быть ошибки».

Заставив себя успокоиться, Нина Степановна сказала тихо:

— А от тебя никаких наводок и не требуется, Валентин.

Она замолчала, собираясь с мыслью, изучающе посмотрела на Монгола: сейчас, именно сейчас должен быть получен ответ на главный вопрос. Почувствовала, как учащенно бьется сердце. Притих и Монгол, почуявший недоброе. Изо всех сил засмолил сигаретой, пытаясь скрыть волнение.

— Акула — это Лисицкая Ирина Михайловна. Директор ресторана на теплоходе «Крым»! Достаточно? Или, может, еще шестерок назвать?

Приходько пальцами затушил горящую сигарету, воровато сунул окурок в карман.

— Кто? — на выдохе спросил он.

— Лариса Миляева — парикмахерша, Парфенов, Рыбник Эдуард Самуилович. Кстати говоря, взваливший на себя твою роль, — больно и расчетливо ударила Нина Степановна. Она перечисляла выявленных «шестерок» Акулы, которые, подобно рыбам-прилипалам, крутились вокруг нее, а в голове все увереннее и увереннее билась жаркая, радостная мысль: «Она! Значит, она».

— Что я должен сделать? — неожиданно, почти грубо оборвал Гридунову Монгол.

— Что?.. — Нина Степановна на минуту задумалась, сказала негромко: — Пиши чистосердечное признание.

— Но… я же тогда… — Монгол замялся, — все рассказал…

— Неправда. — Голос Гридуновой стал жестким, и она, как на безнадежного больного, посмотрела на Приходько. — Валя, Валя! Тебе уже тридцать, а жизнь так ничему тебя и не научила. Ну скажи, какой тебе прок выгораживать Лисицкую? Сейчас дело практически заканчивается, и на свет божий вынырнет все, а там… Могу уверить, что она-то тебя не пощадит.

Сгорбившись на стуле, Монгол долго молчал, безучастно уставясь в пол, и только вздрагивающие пальцы рук выдавали его состояние. Наконец он поднял голову, спросил глухо:

— Вы обещаете, что это поможет мне?

Нина Степановна с жалостью посмотрела на парня. Султаны и Утюги, Монголы, Князья и Серые, короли Дерибасовской и Пересыпи — они теряли свою индивидуальность, лоск и независимость, как только попадали в кабинет следователя. И почти у всех был один и тот же вопрос: вы обещаете, что это поможет мне?

— Я могу обещать тебе одно: суд учтет твое чистосердечное признание.

XXII

Когда Вилен Александрович очнулся от удара, то в первую минуту даже не понял, что с ним произошло. И только подступающая к горлу тошнота да дикая боль заставили его с трудом повернуть голову. От этого движения вдруг стало совсем плохо, и он закрыл глаза. Когда он открыл их опять, то увидел над собой склонившегося Воробьева.

— Говорить можете?

— Да, — с трудом выдавил из себя Федотов.

— Кто вас ударил?

— Не знаю.

— А как вы оказались у трапа?

— Когда зуммер… сработал, я вспомнил, что вы… сошли на берег… я испугался, что преступник скроется… — Он тяжело сглотнул, словно какой-то комок мешал ему говорить, добавил с трудом: — Побежал к рубке. У трапа остановился, потому что… потому что там наверху… кто-то был. Повернулся спиной… и в это время, в это время…

Он замолчал надолго, наконец спросил:

— Вы… вы задержали его?

— Нет, — тихо ответил Воробьев.

Вскоре пришел Колюжный и принес проявленную пленку, на которой без труда можно было узнать оркестранта Василия Жмыха. Вот он отдал болты, нагнулся над лючком, просунул туда руку, вытащил сверток. Вроде как недоуменно посмотрел на него…

Осунувшийся и словно постаревший за прошедшие полчаса, Жмых сидел у себя в каюте и словно отходил от тяжелого, запойного похмелья, с трудом пытаясь сообразить, что же с ним произошло на самом деле и как он мог купиться на просьбу Ирины помочь ей достать из тайничка якобы припрятанный туда мохер.