Антон все еще не двигался, как-то даже не сразу сообразив о какой базе идет речь, так она была далека отсюда, от нынешних его мыслей, от той ночи, когда погиб командир самолета и штурман, единственные близкие люди, которых он успел узнать за месяц своей летной службы. Он смотрел мимо майора на удалявшихся солдат, на Богданыча, оглянувшегося в их сторону, и вдруг понял, что никуда от них не уйдет, не бросит, потому что нужен им, и они ему тоже, связан с ними незримой нитью, которой не порвать. Вместе покидают они это поле, пути их не считаны, но они еще вернутся сюда. Не они, так другие… Еще устроят немцам кашу, еще икнется гадам, погоди, скрипнул зубами.
Майор, уже повернувшийся идти, удивленно через плечо взглянул на него.
— Останусь я, если можно.
Майор задержал на нем чуть прищуренный взгляд, надел фуражку.
— Смотри. Твое дело… Если что узнаю об отце, сообщу.
И торопливо вприскок захромал к пыльно сверкающей на солнце машине.
…Что есть Красота И почему ее
обожествляют люди? Сосуд она, в
котором пустота, Или огонь,
мерцающий в сосуде?
Н.ЗАБОЛОЦКИЙ
1. СИБИРСКАЯ ТРОЯ
Тускло-серебристая нить прошила вкось небеса над редколесьем дальнего берега Енисея. По утрам река все чаще затягивалась пологом тумана. В зените над нашим городищем нить наткнулась на невидимую преграду, змеей поползла, заскользила вниз, на глазах раздаваясь к торцу.
Конец нити раздувался, расплывался. В небе обозначилось подобие родника или озерца, окаймленного первым ледком.
Родник завис надо мною метрах в тридцати. Между заледенелыми берегами заиграли разноцветные прожилки. И вот явилось в нем (или на нем) лицо Учителя. Я услышал его глухой, как дальние раскаты грома, заметно заикающийся голос:
— Утро доброе, Олег. Как раскопки? Прошу учесть: связь продлится не больше пяти минут.
— Насчет раскопок вам сверху видней, — громко сказал я. Говорить в небо с запрокинутой головой оказалось трудно: горло сжимали спазмы.
— Можете шепотом, — сказал Учитель. — Слышимость отсюда как с аэростата.
— За лето, — сказал я, — мы раскопали на холмах три поселения. Пока что три. Периоды — разные. Самое древнее принадлежит Афанасьевской культуре. В те времена лики знаменитых ученых еще не плавали по воздуху.
Учитель прищурил свои огромные миндалевидные глаза и пророкотал:
— Да, пять тысяч лет тому назад летать археологам по воздуху было незачем.
— А пока они летают, мы нашли бусы из жемчуга, литые, золотые браслеты, подвески сердоликовые, украшения из электрона для конской упряжки. Итого семьсот восемьдесят три подобных предмета.
— Здесь впору музей открывать, — сказал Учитель. — Прямо-таки сибирская. Троя.
— А также вырезанный из бивня мамонта ритуальный жезл. С причудливым орнаментом, — не утерпел похвастаться я. — Ему всего-навсего восемнадцать тысяч лет.
— Каков характер орнамента?
— Все точки орнамента складываются в лунный и солнечный календари, — ответствовал я смиренно.
Тут никогда и ничему не удивляющийся Учитель откинулся как бы в глубь родника, возможно, развел невидимыми мне руками и усмехнулся. И я увидел у него за плечами пасущее белые стада волн, безмятежное, как во времена Одиссея, море. Лицо мне приятно покалывало, будто я блаженствовал под теплым душем.
— Выходит, зря, зря поспешили приписать изобретение календаря халдейским мудрецам. — Я достал из кармана куртки сложенный вчетверо лист плотной бумаги. — Вот анализ. Прислали вчера из академгородка. Восемнадцать тысяч годочков, плюс минус пятьсот. Ребят на радостях с утра отпустил в баньку, а сам вот сижу скучаю. Не податься ли, думаю, на остров Сицилия, на подмогу к Сергею Антоновичу, хоть меня и не пригласили в колыбель цивилизации. Теперь небось жалеете?