— Полный день, однако, иттить надо. Там кривун влево у гольца — вода, как и здесь, открыта, ворчит. — За кривцом пустошное урочище. В урочище-то конец тропы.
— Ну ладно…
Кильтырой за разговором подавал на стол.
— Ты вот что, хозяин… Нет ли выпить у тебя? Водки. А лучше спирту. Месяц на воле, а кирнуть не можем.
— Да, гражданин Яковлев. Сегодня старый Новый год, отметить бы, а магазины тут у вас далековато.
Кильтырой достал с настила запечатанную поллитровку спирта, протянул Семерке. Тот даже застонал, закрыв глаза, прижав бутылку к волосатой груди.
Шлепали по столу самодельные, чернильного рисунка, карты.
— Удваиваю.
— Запомним — четыреста…
— Твои… Масти нет… Дядя, входи в компанию.
— Не обучен я, — дымя трубкой, помотал головой эвенк.
— Дурень! «Сика» — как второй паспорт. Первый посеешь, с этим всегда в законе будешь. Давай научим.
— Не-не…
— Это же проще «дурака». Проще только перетягивание каната… Сдавай, Семерочка!..
— Однако, пойду я, — сказал Кильтырой.
— Чего? Куда это?
— В загоне сосну, костер запалю… Вам не мешать чтоб…
— А это видал? — Семерка выбросил перед его лицом кукиш. — Я те пойду! «Костер запалю»… — подделываясь под акцент, передразнил он и криво, на выдохе, улыбнулся. — Сиди, божий одуванчик!.. «Сосну…» Пей!
— Благодарствуйте
— «Благодарствуйте…» Ну и хрен с тобой!.. Слоник, наливай!
И запел
— Гражданин Семериков, — прервал он вдруг пение и задержал бутылку над стаканом. — Мы ведь спать будем сегодня, мне кажется, без сновидений, глубоким и чистым детским сном…
— Ну?
— А у хозяина ни расписки о невыезде не взять, ни слова, что он будет почивать столь же праведным сном, что и мы.
Завернутый в крепкую промысловую сеть, прикрученный сверх того веревкой к нарам, Кильтырой долго не мог заснуть. Ему было душно и неудобно, сводило ноги, разламывалось вывернутое колено, немели руки, мутило.
Забылся он, вконец умаявшийся, под утро.
Короткое сновидение исчезло, как вода, пролитая в песок. Охотника вертели, трясли, распеленовывали. Наконец освободили от пут, и он сел, свесив ноги с покалывающими икрами, потирая шею.
— С добрым утром, гражданин Яковлев! — Кильтырой близко увидел расплывшееся в ехидной улыбке лицо Слоника. — Как вы спали?
— Ползи сюда, козел! — крикнул от порога Семериков. — Разделай тушу, упакуй на нары.
Уткнув прорубленную голову в снег, подрагивал, лежа на боку, один из чужих оленей. Кильтырой попросил нож, перерезал животному горло, свернул за рога голову и стал свежевать тушу.
— Вот что, хозяин, — заговорил Семериков. — Мы уходим на твоей упряжке и из этих берем двух оленей. Сиди здесь три дня. Усек? Три дня. Ни часом меньше. Тронешься раньше — я тебя в любой берлоге достану и кишки выпущу. Понял? Потом делай что хочешь: кричи, легавых зови, закладывай — что хочешь, — повторил он и показал три пальца. — Но только через три дня.
И погрозил кулаком.
— Однако как мне с такими худыми олешками? — спросил, ни на что, собственно, не надеясь, Кильтырой. — Оне таскать не станут.
— Ни хрена! Выберешься! Знаю я вас… Скажи спасибо, кляча, что этих оставляем да тебя живого.
— Спасибо, однако… — сказал Кильтырой. Он уже отделил шкуру. — Топор нужен.
Семериков бросил ему топор, снял, щелкнув, с предохранителя карабин.
— Али боисся? — оглянулся на звук Кильтырой.
— Заткнись, падло! «Боисся». Я только себя самого боюсь! Ну! Чего ты там возишься? Руби быстрей!
Кильтырой стал с кряканьем расчленять горячую, испускающую клубящийся пар тушу. Передохнул, часто дыша от напряжения.
— Учуга бы мне оставить, — произнес он. — Без учуга мне никак нельзя.
— Да оставь ты ему верхового, Король, — сказал появившийся из дому с ношей Слоник. — Не доберется без него, это точно. Грех на душу падет.
— Хрен с ним, пусть оставит.
Слоник тем временем укладывал на передние нарты принесенный широченным обхватом тюк, стянутый медвежьей шкурой, из которого с торца торчали концы собольих хвостов и лап.
— Однако, что ж это? — замер над тушей Кильтырой. — Мои собольки то ж! Пошто берете? Добыча моя ж это!
— Была твоя, стала наша. Ты руби, руби.
— Да, гражданин Яковлев. Вы взяли. Мы взяли. Строго, но справедливо…
— Какой такой справедливо? — Кильтырой отшвырнул топор, подбежал к нартам и потянул с нее шкуру, но, поднятый за грудки одной Слониковой рукой, под смех Семерки задрыгал в воздухе ногами и тут же отлетел назад, к полуразделанной туше, ободрав лоб о красную снежную корку.
— Не возникай, следопыт! — рявкнул Слоник, впервые повысивший голос. Губы его сжались, побелев, глаза сузились. Все лицо удивительно изменилось, словно он накинул на него маску свирепого духа.