Блудов вынул письмо из папки и начал читать:
«Ваше превосходительство, сведения, о коих желаю я сообщить Вам этим письмом, ниспосланы самим провидением, в чем усматриваю я лишнее проявление любви к нашему Всемилостивейшему монарху.
Известный не только в Европе романист сир Вальтер Скотт в десятом томе „Жизни Наполеона Бонапарта…“ поместил приказ о сокрытии в Семлевском озере похищенной французом святыни Москвы, многих орудий и прочих ценностей первопрестольного града. Ныне по моему предложению поручено было строительного отряда прапорщику фон Людевичу прозондировать озеро… Он нашел в двадцати саженях от конца нынешнего берега груду неправильной формы…»
Жестом руки Николай остановил Блудова:
— Повтори, Дмитрий Николаевич, меру от берега…
— Двадцать саженей, ваше величество.
— Продолжай! — было очевидно, что Николай уже составил себе какое-то мнение о донесении Хмельницкого.
«Вероятно, сия груда имеет большое основание и в течение двадцати трех лет основательно погрузла в матером дне. Прикрепленный к багру терпуг показал неоспоримо, что означенная груда состоит из меди пушечной. Сие дает повод ожидать, что дальнейшие изыскания на Семлевском озере возвратят россиянам освященную драгоценность Кремля, а пушечный материал с избытком окупит неизбежные при оных работах издержки. Чтобы получить точное удостоверение, из чего состоит открытая фон Людевичем груда, достаточно устроить вокруг нее перемычку и отлить сифонами воду. Дело сие потребует расходов в двадцать пять тысяч рублей…»
Николай взял из рук Блудова донесение Хмельницкого, холодными глазами скользнул по последним строкам письма…
— Вижу, Дмитрий Николаевич, ты не на шутку увлекся этим сообщением. Признаться, не ожидал я от Хмельницкого такой прыти. Ну, а что тебе самому известно о Великоивановском кресте?
— Знаю, ваше величество, что в четырнадцатом году на колокольне был поставлен новый крест. В Стокгольме и Лондоне немало приходилось мне слышать упреков от французских дипломатов по поводу того, что мы не пытаемся отыскать снятый Наполеоном старый крест.
— Да, граф, весьма соблазнительную новость принес ты мне нынче. Всегда у нас так: пока француз или англичанин не надоумят, сами не додумаемся. Удобно ли будет, Дмитрий Николаевич, затевать поиски добычи без оповещения его преосвященства?
Блудов понизил голос:
— С одной стороны, ваше величество, так… Но ведь церкви немалая помощь была оказана после войны. Нынешнее же положение казны… — Блудов потупил взор, зная, как неприятен императору разговор на эту тему.
Быстрым движением пера Николай написал на донесении Хмельницкого: «Графу Толю! Назначить к изысканиям самого надежного офицера. На покрытие издержек отпустить четыре тысячи рублей. Николай».
— Быть посему, граф. Двадцать пять тысяч, что просит Хмельницкий, слишком много для почина. Да и прежние его долги еще ждут своего искупления. Передай ему, Дмитрий Николаевич, что я умею прощать старые грехи, но всегда помню их и при случае взыщу. Дай-то бог, граф, чтобы все так хорошо кончилось, как началось!
Ровно через неделю после описанного выше разговора Блудова с императором к Хмельницкому с представлением явился следовавший проездом из Петербурга в Семлево инженер Четвериков, назначенный по повелению самого Николая к дальнейшим розыскам сокровищ Наполеона.
Смоленский губернатор приласкал гостя, намекнув между прочим подполковнику на генеральские эполеты как награду за содействие в важном деле, ибо уже не сомневался в благосклонности к себе судьбы. В то же время губернатор почувствовал, что крепкая рука из столицы дает ему понять, что отныне судьба добычи Бонапарта будет решаться не в Смоленске, а в канцелярии его величества. Посему Хмельницкий приказал вяземскому исправнику следить за Четвериковым каждодневно…