Искатель. 1989. Выпуск №4

Искатель. 1989 Выпуск № 04

Николай Балаев ЖИВУЩИЕ-НА-ЗЕМЛЕ

Будить, всеми силами будить в человеке Человека!

Федор Абрамов

ЭПИЛОГ

Гырголь вытер руки о кухлянку и, натужно кряхтя, склонился над Ыплылы, рыжей сукой. Та покорно упала на бок, подрагивая лапами, открыла детей. Гырголь положил рядом кусок брезента и перекидал на него выводок. Ыплылы заскулила, лизнула руку хозяина.

— Ху-ху! — Гырголь оттолкнул собачью морду: — Уймись!

Собрав углы брезента, хозяин отнес выводок в сторону и высыпал на мокрый весенний снег. Щенки заскулили, полезли друг на друга. Ыплылы рванулась к ним, но цепь дернула обратно,

— Ав-в-взз! А-зз! — закричала Ыплылы и заскребла снег.

— Экуликэ! — Гырголь ткнул ее ногой в бок: — Тихо!

Один из щенков выбрался из кучи, покрутил головой и пополз к матери. Ыплылы торопливо лизнула его в нос, подтолкнула на обрывок оленьей шкуры, служившей подстилкой, свернулась вокруг щенка кольцом и, посучив задними лапами, прижала дитя к брюху.

— Этот ныгыттэпкин, — пробормотал Гырголь, — у-умный.

Кучка распалась. Пища и тычась носами в снег, щенки поползли в разные стороны. Но вот один из них повернул к матери.

— Тоже немножко умный. — Гырголь подтолкнул его к Ыплылы. — А других можна…

Он осекся — к матери повернул еще один щенок, такой же рыжий, как она, но на полпути остановился.

— Вынэ, вынэ! — Гырголь подбадривающе зачмокал.

Однако щенок подергал мордой и пополз в сторону. Он не пищал. Обнюхал унт Тросова и направился к сапожку Фанеры, потом его внимание привлек обломок моржового ребра.

— Энарэрыльын, — сказал Гырголь: — Ищущий. — Качнувшись, он шагнул вперед и хотел подвинуть рыжего к матери.

— Хватит! — решительно сказала Фанера и носком сапога отпихнула щенка: — Нам чего останется?

— Действительно. Лучше глянь, дед. — Тросов приоткрыл в корзине горлышко бутылки.

— Примани, примани! — кивнула Фанера и состроила старику гримасу: — Алкаш и есть алкаш, как мотылек на огонек.

— Я Гырголь! — старик попытался выпрямиться и ударить себя кулаком в грудь.

— Был Гырголь, хы! — хмыкнул Тросов: «Выс-сокий, тоже мне… Малечгын ты сейчас, дерюга подпорожняя. Вот сам глянь, кто ты. На. — Он скривился и протянул Гырголю бутылку. Тот схватил ее и торопливо, зубами, сдернул с горлышка железку, затем попробовал скрюченными дрожащими пальцами выколупнуть пластиковую пробку, но пальцы не слушались. Тогда он и пробку вытащил зубами и поймал горло уже чмокающими, враз заслюнявившимися губами.

— И есть — малечгын! — Фанера хихикнула, но тут же посерьезнела и деловито сказала: — За трех одна бутылка, за четырех — две.

— Простая… генометрия, — Тросов одобрительно ощерился. — Берешь? Или уходим.

— Ладына, — прохрипел Гырголь.

Тросов выставил вторую бутылку и положил щенков в пластиковую корзинку.

— У-ух-ха, твари вы мои ползучие. Все, дед, будь здоров. Надеюсь, доволен?

Гырголь молча сунул руку в корзину, перебрал щенков, поднял на ладони рыжего. Но, глянув на воткнутые в снег бутылки, вздохнул:

— Нытэнкин ссинки, хороший.

— Одних дураков выдал, гы!

— Зачем умный на шапку, красивый бери. Умный нада работать.

— Господи, он еще и о работе, пьянь несусветная. — Фанера покрутила головой: — Камака тебе скоро, алкоголик. Погибель. Вот летом еще пароход привезут — и все.

— Да это собачий рефлекс у него остался. — Тросов махнул рукой: — Уже год как в бригаде не был, тут пасется.

— Писинер я, — сказал Гырголь.

— Во-во. Отдыхает заслуженно. На книжке-то хоть чуть осталось? Чего в лавку не заглядываешь? Раньше было не выгнать. Совсем без тебя нечем план делать, го-го-го!

Гырголь промолчал.

— Поня-ятно. А двадцать тысяч с гаком было! — Тросов даже зажмурился. — Да на такие деньги… Все растеклось по бичам. И теперь ни бичей, ни денег. Нынешние друзья-товарищи, дед, только до ободка рублика. А насчет умных — так ты все перепутал. Шапки нынче шьют как раз из умников, чтобы свои бестолковки прикрывать.

— Пошли, философ, — сказала Фанера.

Поселок состоял из длинных верениц маленьких домиков, рассчитанных на одну семью. Только слева, в начале каждой вереницы, стояло по восьмиквартионому двухэтажному дому, а против подъезда такого дома — сарай на восемь ячеек. Каждая вереница напоминала пассажирский состав. В восьмиквартирниках — машинисты, а далее, разделенные снежными сугробами — семейные вагончики. Мчались уже много лет эти поезда по берегу Восточно-Сибирского моря, заносимые пургой, затираемые льдами — в холод, мрак и ледяное месиво.

Тросов и Фанера пошли к одному из сараев, к своей ячейке. У соседней расчищал совковой лопатой подходы к двери Шалашенко, повар совхозной столовой.

— Здоровенько, — произнес повар и поклонился Фанере: — Вере Семеновне мое почтеньице.

Та кивнула.

— Дай-ка лопату, — сказал Тросов.

— Что у вас пищит? — Шалашенко глянул в корзину: — У-у, якие шапки! У кого ж брали?

— Там больше, х-х, нет, — пропыхтел Тросов, орудуя лопатой.

— Себе?

— А то кому? Осенью в отпуск на материк лететь, а шапок приличных нету. Соседи дома скажут: се-ве-ря-не!