Искатель. 1997. Выпуск №1

Существо было облачено в черные брюки и черный фрак — наверное, так одевались могильщики и гробовщики.

Оно вынуло руку из-за спины. В руке был черный, блестящий, правда, погнутый цилиндр. Существо надело цилиндр, видно рассчитывая, что станет выше ростом.

— Подходите, не стесняйтесь, — сказала толстуха. — Чего уж, мы с вами одна семья.

— Это Люська Тихонова, — сообщил Пыркин, не скрывая радости. — Представляешь, соседка по дому. Надо же, такое совпадение.

— У тебя все время совпадения, — проворчало существо в цилиндре. — Мне приятно встретиться с новыми добровольцами. Как тебя зовут, корнет?

Человек глядел на Егора стеклянными бешеными глазами. И хоть был на голову ниже его, показался Егору высоким и имеющим право приказывать.

— Егор!

— Фамилия, спрашиваю!

— Чехонин.

— Неправильно! Еще раз!

— Егор Чехонин. Георгий Артурович Чехонин.

— Из дворян?

— Кончай, Партизан, дети проголодались с дороги. — Толстая женщина отодвинула его, зазвенели браслеты. — Сейчас чай будем пить. Вениамин, — обернулась она к Пыркину. — Вы не возьмете на себя эту задачу?

— С удовольствием, Марфута, — ответил Пыркин. И уничижительное имя прозвучало в его устах уважительно, почти подобострастно.

— А ты выпить принес? — спросила Марфута.

— В некотором смысле одна сохранилась.

Пыркин вытащил из-за пазухи последнюю бутылку водки.

— Пришлось от нелюдей отбиваться. Жулик спас.

— Да, — произнес Партизан. Непонятно было — с маленькой буквы его произносить или с большой. — Теряем людей. Ты за Жуликом получше смотри, сведут его у тебя.

— Ты точно знаешь? — спросил Пыркин.

— Сейчас только что проезжал самокатчик из дворца, — сказала Марфута. — Узнавал, не держим ли мы животных. Я спросила, каких животных он имеет в виду. Есть указание, говорит, привезти на Киевский собаку. Очень они ее там хотят испытать. Сюда, говорят, только люди попадают. А животные не попадают.

Жулик словно почувствовал, что речь идет о нем, подбежал к Пыркину и улегся у него в ногах.

— Не попадают, не попадают, — проворчал Пыркин. — Неужели хуже людей? Неужели у него тоже не бывает чувства полной безысходности, когда тебя никто не любит и все хотят на живодерню отдать?

Пыркин пошел в дом, а Жулик затрусил за ним, что вызвало реплику Партизана:

— Собакам не место в доме.

— Помолчал бы! — огрызнулся Пыркин.

— Пока что я руковожу нашим небольшим коллективом, — сказал Партизан.

Егор спросил Люську:

— Ты есть хочешь?

Спросил, потому что вспомнил, как сам он был голоден совсем недавно, новогодней ночью.

— Не знаю, — ответила Люська. — Погляди.

Между бытовкой и рекой на площадке грудой лежали цилиндры, шляпы, фуражки, каски и кепки.

Марфута перехватила взгляд Люськи и ответила за Егора:

— Это Партизан собирает. Ему все носят. Он по размеру ищет и по форме. У него голова как груша.

И Марфута засмеялась, оставив Егора в недоумении, шутит она или нет.

— А почему он Партизан? — спросила Люська.

— Пускай сам скажет.

— Пожалуйста, я готов, — ответил Партизан. Он уселся на стул с рваным мягким сиденьем, что стоял, прислоненный спинкой к голубой стенке бытовки.

Изнутри зазвенело.

— Пыркин опять чашку разбил. На него не напасешься, — сказала Марфута. — У него руки дрожат от алкоголизма. Алкоголизма не осталось, а руки дрожат.

— А ты бутылку в холодильник поставила? — спросил Партизан.

— Поставила, поставила, рассказывай, дети ждут.

У Егора возникали все новые и новые вопросы. Страха не было — попал в незнакомую взрослую компанию, как в гости. Страх рождается от одиночества или непонятной угрозы. А здесь все было мирно, даже безмятежно.

Конечно, эта безмятежность была ненастоящей, но лучше она, чем велосипедисты.

— Моя биография укладывается в пять строк, — сказал Партизан. — Я был поручиком Ингерманландского полка. Слыхали о таком? Не слыхали, не важно. Теперь мало кто помнит. А у нашего полка была славная история. Во время Первой мировой войны.

— Партизан, не надо подробностей. Подробности, дай бог, потом расскажешь. Ты суть дела.

— Марфута. Я могу и замолчать. Если ты все знаешь лучше меня.

Личико Партизана густо покраснело. И это было особенно странно, потому что у всех здесь, то ли от малокровия, то ли от освещения, лица казались серовато-тусклыми. А глаза блестели, как у больных.

— Говори, говори. — Марфута пошла, тяжело ступая, в бытовку, и от ее шагов домик задрожал.

— Во время Гражданской войны, — произнес Партизан, — мое подразделение действовало в тылу у красных частей. Меня боялся сам Троцкий. Белые партизаны поручика Веснина! Мы пленных не брали! Славное время, залетная песнь! А потом меня схватили. Повязали. Затащили в подвал. И я попал в лапы к совдеповскому профессору, который научился уменьшать людей. Вы поверите, что до плена во мне было две сажени роста? Я ведь Гейдельберг кончал! Этот Фридрих Иванович Мольтке производил опыты над пленными. За три недели он уменьшил меня вдвое.

— Но зачем? — удивился Егор.