Искатель. 2013. Выпуск №3

— Не трать драгоценные силы на слова, побереги их лучше для портрета, — остановил его Солнцеокий. — Да, ты прав, Я утаил от тебя часть правды. Написав портрет, ты отдашь всю свою жизненную силу ему и умрешь. Твоя тень станет жить отныне только в царстве теней. Это верно. Но Все остальное останется в силе, ибо Я никогда не нарушаю своих слов! — Солнцеокий немного обиженно дернул губами — мол, как ты мог обо мне подумать такое. — Твоя тень вечно будет при мне, вечно будет писать то, что Я тебе буду говорить, и ты навсегда освободишься от моей вздорной дочери, а написанный тобою Мой портрет действительно явит Меня, точнее Мое величие и совершенство, заблудшим овцам рода человеческого. Мое царство вновь будет восстановлено в вашем мире, каким оно было до того, как Распятый все испортил своим глупым вмешательством, и даже более того — Мое царство будет могущественнее, чем прежде, ибо портрет впитывает не только твою силу, но и Мою, многократно ее усиливая… Впрочем, мы увлеклись, тебе знать больше этого не нужно. Ты — Художник, и твое дело — писать! Так принимайся же за работу!

Солнцеокий опять ударил своим посохом о пол, опять зашипела кобра с рубиновыми глазами, опять появилось золотое облако из ее ощеренной пасти, и опять Ганин увидел себя среди кучевых облаков, у трона с Властелином на нем.

И опять мазки, и опять мука, и опять кровь, смешанная с потом, струится по лицу, падая на ботинки и штаны. Опять рука послушно двигается туда, куда увлекает ее волшебная кисть, а черный бархатный костюм не дает онемевшему и обессиленному телу рухнуть на землю. Опять сквозь опущенные свинцовые веки Ганин видит все так же, как с открытыми глазами…

Новым в эту ночь было только то, что теперь кисть рисовала центральную часть портрета. На холсте постепенно показывались широкие мускулистые плечи — плечи воина и вождя, величайшего в своем роде, — могучий богатырский торс, золотая, будто сотканная из солнечных лучей, античная туника, препоясанная ремнем из золотых пластин, на бляхе которого красовался солнечный диск с множеством лучей-рук, стремящихся, казалось, охватить в своих жарких объятьях весь мир. Над солнечным диском красовалась выбитая по-латыни надпись SOL INVICTUS. За туникой видна пурпурная мантия — императорская порфира, — которая ниспадает куда-то далеко вниз. Кажется, что она простирается с самого неба до самой земли — так она длинна! В красивых, словно выточенных на токарном станке руках — два предмета. В левой — голубой земной шар. На нем не только четко прорисованы континенты, моря и океаны, полярные ледовые шапки, но, если присмотреться, можно увидеть реки, озера, горы и даже особо крупные города… Взор Ганина невольно устремился к шару, и он даже сквозь закрытые веки увидел миллиарды маленьких, как мураши, людей, копошащихся внизу — плывущих на крохотных игрушечных корабликах, летящих на самолетиках, ракетках, едущих на крошечных машинках… А потом что-то вспыхнуло перед его глазами, и он увидел, как гигантский колосс, которого он сейчас рисует, оказался на земле, миллиарды людей длинной вереницей подходят, чтобы пасть перед ним на колени, поцеловать пальцы его ног… Ой, да это ж не сам колосс — это портрет! Только огромный, как самый высокий небоскреб, и невероятно живой, подробный! Колосс на нем движет губами и что-то говорит, его безглазые прожекторы освещают каждого, и у каждого из людей на лбу и правом плече выжигают то самое изображение, что четко обозначилось теперь на лбу и правом плече самого Колосса — три цифры шесть… Ганину почему-то стало тяжело, но он не мог отвести глаз. К счастью, видение пропало само. Теперь предстояло нарисовать предмет в правой руке — изуродованный, расплавленный в омерзительную свастику золотой крест. Это изображение далось Ганину с невероятным трудом. Кровь хлынула уже изо рта, вываливались зубы, которые он выплевывал вместе с кровью, даже слезы из глаз и то были кровавыми. Когда Ганин стал задыхаться, работа опять внезапно прекратилась…

— Следующая полночь будет последней, Художник! — напомнил громоподобный голос. — Твои мучения скоро прекратятся… А пока — ласки Сехмет заставят тебя позабыть твои страдания — до следующей полуночи!

Вновь раздался удар грома, и опять все стихло.

В этот раз Ганина несли уже на руках. После ванны его тело положили на кровать, но он уже не чувствовал ничего. Сколько ни старалась Сехмет массировать его тело, ласкать его своим горячим шершавым языком — оно ни на что не реагировало.

Но Ганина это уже не волновало. Его разум уже на ДЕСЯТОЙ минуте массажа погрузился во тьму целиком и полностью.

ОДИННАДЦАТЬ…

— …Слушай, Снежана, ты можешь сейчас говорить? — раздался в трубке встревоженный хриплый голос Рогозина.

— Да. — Снежана только что вышла из душа и сушила волосы.

— Ты ничего не замечаешь? Погода словно с ума сошла!

— Правда?

— Слушай, ты где была?! Посмотри в окно!