Искатель утраченного тысячелетия

Я стал было дремать. Но вот сквозь приближающийся сон мне послышался голос: «Люби, — говорю своей дочери, — агронома, а она хочет за студента-художника. Погибать, значит, саду-то моему вишневому?» Откуда это? Ах да, так говорила женщина, торговавшая вишнями, а голос… Вишневый сад… Вишневый сад… А вот уж другой голос: «Торги… Аукцион на двадцать второе августа…» Сразу узнаю: это Лопахин, он будет рубить вишневый сад. Пьеса Чехова во МХАТе. Умолк Лопахин. Растаял.

Я стал засыпать… Все тихо. Остался только стук топора. Стучит в театре топор — рубят вишневый сад. Стук… Стук…

Проснулся. Стук повторился, но уже наяву — ясно, часто, дробно.

Стучал кто-то в мое окошко:

— Проснитесь!

Я вскочил. У открытого окна стоял при луне тот самый Окольничий, с которым мы плутали сегодня по разным станциям.

— Простите меня — разбудил! Но случилось нечто невероятное…

Я включил свет.

— Ничего не понимаю. Не стойте под окном, как в любовном романсе. Зайдите в дом.

И вот Окольничий сидит у стола. Вид у него встревоженный до крайности.

— Что случилось? Почему молчите?

— Бежал к вам… — Он умолк, уставился неподвижным взглядом на лампочку.

— Так что же случилось?

— Скажите, ведь вы знаете о том, что Кибальчич и на суде и перед казнью думал не о смерти, а о том…

— …чтоб до людей дошло его открытие. И просил суд сохранить его записи, — нетерпеливо подсказал я. — Но к чему это?

— Вы помните там, на станции, урну… ну, мусорную урну?

— Мусорную урну? Не понимаю. О чем вы, Сергей Васильевич!

— Наверное, в том кульке, который вы бросили в мусорную урну на платформе, скрыта разгадка тайны. Впрочем, читайте! Читайте скорее. Еще раз простите, что я помешал вам спать.

Он протянул мне большие смятые листы желтоватой твердой бумаги, измазанные вишневым соком.

— Что это за грязные бумаги?

— Мой кулек из-под вишен.

— Чего вы от меня хотите?

— Читайте!

Нехотя взял я листы и поднес поближе к лампочке.

Нескончаемая жизнь, вечная юность

Листы были исписаны четким, но мелким почерком.

Окольничий выдернул из моих рук нижний лист и положил его сверху:

— Для начала возьмите вот это.

Мне бросилось в глаза, что в правом верхнем углу листа очень ясным писарским почерком с лихими завитушками было старательно выведено: «27 августа 1858 года», а в левом — «К протоколу следствия, лист 117-й».

— Это что еще?

— Судебное дело. Чрезвычайной важности. Сто лет назад. Начала нет, но это неважно. Читайте, прошу вас.

Я нехотя принялся за чтение.

«…Экспертное заключение врача-психиатра Н. Е. Озерова.

В оном заключении врач-эксперт указывает на то, что обвиняемый страдает душевной болезнью в форме мономании, возникшей на почве контузии, полученной во время Севастопольской кампании и сопровождавшейся потерся памяти.

Посему все деяния обвиняемого, произведенные им по получении контузии, то есть начиная с 15 июля 1855 года, должно понимать как проявления помраченного сознания и состояния невменяемости; самого же обвиняемого рассматривать как человека душевнобольного…»

Я остановился в недоумении.

— Читайте же! — нетерпеливо настаивал Окольничий.

Я подчинился.