Искатель утраченного тысячелетия

За окном моего номера мягкие сумерки незнакомого города. Сумерки эти кажутся мне добрыми и благожелательными, как самый город.

С волнением гляжу на портфель. Медленно достаю из него одну старинную папку с потрепанными кожаными уголками. Другую.

Нет! Я не стану сейчас раскрывать их. Сборы в дорогу, перелет, встреча с доктором Капкой... Надо немного отдохнуть. И через час-другой взяться за чтение. Со свежей головой.

Я пошел бродить по городу.

Солнце уже совсем ушло за Крушные горы. Деревья затихли. И каждое дерево готовится к ночи - меняет свое дыхание, испарение.

И вот настал час, когда луна бросила на землю тени домов, заборов и деревьев. Тишина. Никто не шагает по тротуарам, не ступает по теням домов. И они, эти тени, спокойно и уверенно протянулись по мостовой - кое-где сошлись, разошлись, изогнулись...

Уже совсем стемнело, когда я вошел в коридор отеля "Черный лебедь". Окна в большой темный парк были раскрыты. Все тихо. Свет круглого фонаря под окном выхватывал из темноты отдельные листья на ветвях деревьев. Дальше все сливалось в темноте. Только вдоль аллеи тянулась цепь тусклых огней. И казалось, что фонари стройным рядом висят в воздухе.

Я вдохнул полной грудью ночной воздух. Вошел в свой номер. И сразу же раскрыл потертый кожаный портфель.

Часть третья

КАРЛСБАДСКИЙ ПОРТФЕЛЬ

ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ СУМБАТОВ

Карлсбад.

Из портфеля Милана Капки

Дневник Веригина

Чуть я появился в Москве, как первым делом пробрался на Малый Кисельный переулок. Александр Сергеевич Порошин сердечно обнял меня, обещал помочь с паспортом и билетом. Наташу не застал дома.

В тот же день вечером я пошел... нет, почти побежал по адресу, который сообщил мне старик Никанор, чтобы узнать, жив ли Сумбатов.

Помню, светло стало у меня на душе, когда немолодой слуга, внимательно поглядывая то на меня, то на свои опойковые сапожки, снял с головы картуз и сказал:

- Да, сударь. Мой господин Федор Федорович Сумбатов здесь проживает.

- А где Федор Федорович?

- Они в угловой диванной сидят. При луне свои плитки каменные распаковывают, ищут что-то. Пожалуйте к ним. Обойдите кругом, сударь, - там ход через террасу.

Ярко светила луна. Возле дома буйно цвела сирень. Вечером еще белее казались ее цветы. Я обошел дом и кусты сирени. Луна освещала большие деревянные колонны. Дверь на террасу была открыта настежь.

Я невольно остановился.

- Вам кого? - послышался мягкий грудной голос.

В открытом окне неясно обрисовывалась высокая мужская фигура.

- Мне нужен Федор Федорович...

- Сумбатов? Это я. Бывший владелец сего замка, что завтра идет с молотка. Входите!

Сумбатов исчез, словно растаял в темном проеме окна. Я поднялся по шатким ступеням. Вошел в дом. Узкие полосы лунного света лежали на паркете, на стенах. Шаги мои гулко отдавались в высоких пустынных комнатах.

"Видно, вся мебель уже распродана, все вывезли", - подумал я.

При свете луны я увидел силуэт человека. Он сидел, согнувшись, на низком деревянном стуле спиной к двери. На полу перед ним были разложены какие-то черепки, валялись обрывки бумаги, веревки. В комнате стояла железная кровать с сенником.

Я закрыл за собой дверь. Она жалобно скрипнула. Сумбатов повернул голову:

- Садитесь! Прямо на сенник. Вольтеровского кресла не предлагаю, ибо его уже нет. Меня завтра до конца распродадут.

Он посмотрел в открытое окно. Гроздья цветущей сирени чуть касались подоконника.

- Взгляните! Того, что там, наверху, - луну... звезды, и того, что здесь, внизу, на этом грязном полу, - он протянул руку к сверткам, - не купить!

И Сумбатов снова нагнулся к своим каменным плиткам. Обо мне словно забыл. И, обращаясь только к ним (или к самому себе?), что-то говорил об Атлантиде, о джунглях, о покинутых городах, о письменах, начертанных на стенах древних храмов и лабораторий.

А пустые комнаты высокого деревянного дома, казалось, ловили его слова и усиливали их звучание.

"Как мне заговорить?" - терзался я.

Вдруг Сумбатов схватил с пола какой-то черепок и, не глядя на меня, подбежал к окну.

- Бесчинство! А я не хочу! - вдруг четко вслух сказал он, глядя на черепок, словно продолжая какой-то внутренний свой разговор. - Природа наградила человека смертью... Смерть... Издевательство! - почти крикнул Сумбатов.- Микроб бессмертен, а Гоголь жил сорок три года. Инфузория... какая-то туфелька... парамеция... одноклеточное существо не знает естественной смерти, а человек... Читали ли вы "Севастопольские рассказы"? - неожиданно обратился он ко мне и тут же горячо ответил сам: - Их написал поручик - иль подпоручик, не в этом дело,- зовут его Лев Толстой. Граф Лев Толстой. Ну, положим, природа отпустит этому подпоручику семь или восемь десятков лет. Спасибо, что ли, ей сказать за это? Разве в несколько десятков лет он, этот Толстой, исчерпает все то, что может и хочет сказать людям? Нет! Никогда! Тут потребуется иной счет.