Искатели

— Вы слизняк, — сказал Андрей, пробуя выговаривать твердо. — Бунтарь на коленях! Раком заболеть, тьфу. Ты думаешь, я стану таким, как ты? Не в-вый-дет. Уже не вышло.

Сквозь дырки в сизом студенистом лице на Андрея снова глянули чужие, трезвые глаза.

— Вы правы, — неожиданно согласился человек. — Я смирный, беспринципный. Но нас много, — он печально скривил бесцветные губы, — да, нас много.

— Ложь, — Андрей встал, глотнул воздух. — Нас больше. Будь вас много, вам бы негде спрятаться было. — Он успокаивался, слушая свой громкий голос. — Вы прячетесь за спинами настоящих. Дезертиры. Вы сами себе противны. Я предпочитаю иметь дело с вашим шефом, чем с вами: его по крайней мере приятно бить по морде.

Пивная лужица доползла до папки. Опираясь о край столика, Андрей выложил деньги.

— Паскудно то, — с отвращением сказал Андрей, — что вы такое ничтожество, — вас ничем не проймешь.

…В столовой горел свет; отец, всхрапывая, дремал в кресле. На столе, укрытый газетой, стоял ужин. Андрей, задевая стулья, подошел, тронул отца за плечо.

— Иди спать, — сказал он.

Николай Павлович потер глаза:

— Ждал, ждал и проспал. Ты давно пришел? Ну, как решили?

Андрею хотелось скорее остаться одному, никому и ничего не рассказывать, не выслушивать утешения. Лечь и заснуть. Он сам был виноват — задолго до этого дня он заразил домашних своими тревогами.

Сперва нехотя, но постепенно распаляясь, переживая то, что было, он стал рассказывать. Ему приходили на ум новые доводы, которые он не сообразил привести на заседании, и от этого его досада возрастала. И, приводя сейчас эти запоздалые доводы, он только сильнее убеждался в несправедливости случившегося.

Старый и молодой Лобановы внешне были непохожи: Николай Павлович и ростом был ниже, лицо вытянутое, кончик носа шариком, не приплюснутый, как у Андрея, глаза выцвели и стали голубоватыми. Но было между ним и сыном глубоко запрятанное внутреннее фамильное сходство, то самое, про которое в народе говорят «одна кровь». В этот момент оно проявилось даже в позах — оба сидели прямые, вздернув головы, неудобно подавшись вперед.

— Чего молчишь? — обиженно спросил Андрей.

— А какой с тобой, с пьяным, разговор, — брезгливо сказал Николай Павлович, — выпороть бы тебя.

Андрей посмотрел на высохшие, со вздутыми синими венами руки отца, и ему вдруг стало грустно оттого, что эти руки никогда уже не смогут взять ремень и отхлестать, как бывало.

Как быстро уходило время и уносило с собой то единственно навсегда близкое, самое родное на земле, которого потом будет всегда не хватать и которым так преступно пренебрегаешь, пока оно есть.

Бледный, с закушенной губой, он сдвинулся на край кресла и, неловко обнимая отца, порывисто уткнулся ему лицом в живот. Цепочка часов холодила щеку, и от цепочки и от старенькой, вязанной еще матерью жилетки исходил знакомый родной запах. Он почувствовал, как на голову ему легла рука отца.

— Уйду я, пап, уйду я, — сдавленно сказал он. — Не могу… говорят — карьерист… маскируюсь… Уйду. Поступлю в институт… К Одинцову тоже нельзя… А здесь — один против всех.

— А твой Борисов, а лаборатория? — спросил отец.

Андрей поднял голову, веки его нервно вздрагивали.

— Ну что Борисов? Что мы можем?

— Напиши в министерство, в ЦК, в газету… — Николай Павлович отстранил Андрея, встал, заходил по комнате молодым, быстрым шагом. — Мало ли куда обратиться можно. Придумать — это еще не фокус, ты вот сделай до конца. Ты добейся.

Андрей махнул рукой:

— Годы уйдут на это. Не понимаешь ты… Разве такую стену прошибешь?

— Трудов жалеешь?

— Трудов! — Андрей вскочил, пошатнулся, расставил ноги. Ноздри его широкого носа раздулись. — Я могу по восемнадцать часов в день, не надо мне выходных, не надо отпуска. Дайте только работать. Своим делом заниматься. Приду я жаловаться в горком. Как им судить? Что у меня есть? — Он потряс руками. — Ничего у меня нет. На чем доказывать?! На пальцах?

— Когда тебе было пятнадцать лет, ты брался перевернуть науку. Помнишь с плитой дело? Нет, сынок, не под силу тебе, видать… Ты еще первый кусочек хватил, и уже не по зубам. Не можешь — отойди в сторонку и не путайся. Слишком легко тебе все доставалось. Изнежился. В институт захотел — пожалуйста. В аспирантуру — уговаривали: подавайте заявление, Андрей Николаевич. В лабораторию пожелал — будьте добры. Гладенькая дорожка у тебя была. Так и думал по ней катиться? Ан, глядишь, — стукнули, и сразу авария. Расхныкался. Слушать тошно.

— Так ведь несправедливо стукнули! — крикнул Андрей.

— Ты не кричи. Ждешь, чтобы тебе справедливость на блюдечке поднесли. За справедливость надо драться. Ты народ винишь, ты себя вини, что не убедил их…

Снова Андрей был мальчишкой. Перед ним стоял не больной старик, о котором он привык заботиться, водить гулять, с которым всегда было некогда посидеть, а сильный человек, умница, много повидавший и испытавший в жизни, и ни смерть матери, ни болезнь, ни старость не сломили его.