Искатели необычайных автографов, или Странствия, приключения и беседы двух филоматиков

Фило уклончиво отвел глаза: он-то, может быть, и слышал, но знает ли о золотом сечении гончар? Ведь этот старик небось и читать-то не умеет! Лепит себе свои горшки на глазок, да и все тут.

— Ну и что же? — возразил Мате. — Вы ведь сами говорили, что он заимствует у природы. Пропорции золотого сечения воспитаны в нем окружающим миром.

— Это как же?

— Очень просто. Природа и сама сплошь да рядом использует золотое сечение: в строении человека, животных, растений. И, постоянно видя перед собой созданные ею образцы, человеческий глаз бессознательно привыкает к определенному соотношению частей.

— Значит, математики тоже заимствовали золотое сечение у природы?

— Ну, это еще бабушка надвое гадала! Что, по-вашему, появилось раньше: курица или яйцо? Не знаете? И никто не знает! Точно так же никто не в состоянии определить, подсказано ли золотое сечение математикам природой или же они открыли его самостоятельно, а уж потом обратили внимание на то, что оно часто встречается в жизни. Впрочем, так ли это важно? Главное, что пропорции золотого сечения доставляют нам удовольствие. Недаром они узаконены еще древними греками, которые строго следовали им и тогда, когда возводили свои прославленные здания и когда создавали те самые статуи, которыми вы имеете честь восхищаться поныне, — заключил Мате с насмешливым поклоном.

— В таком случае вы сами себе противоречите! — поддел его Фило. — Помните, там, у колодца, я сказал, что искусство и наука не такие уж противоположности, что есть между ними и кое-что общее. Вы тогда не захотели со мной согласиться…

— Тогда не захотел, а теперь соглашаюсь. Во всяком случае, искусству без науки не обойтись. Живописец — не живописец, если не знает законов перспективы, если не умеет приготовлять и смешивать краски. А это геометрия, химия, физика! Композитор — не композитор, если не знает гармонии. А что такое гармония, как не музыкальная математика? Кроме того, ни один музыкант не может обойтись без музыкальных инструментов. А попробуйте-ка создать музыкальный инструмент без математики и физики! Недаром первым человеком, научившим нас извлекать из одной струны множество музыкальных звуков, был великий математик Пифагор. Это ведь он рассчитал, в каких числовых отношениях следует делить струну, чтобы получать звуки различной высоты!

Фило приложил палец к губам.

— Будет вам философствовать! Слышите, хозяин поет…

В самом деле, пока болтали между собой чудные пришельцы, старый горшечник целиком ушел в свою работу и пел себе как ни в чем не бывало:

Базарный день. Шумит гончарный ряд.
Гончар мнет глину целый день подряд.
А та угасшим голосом лепечет:
«Брат, пожалей, опомнись! Я — твой брат!»

— Но это же четверостишие Хайяма! — заволновался Фило. — Из знаменитых стихов о гончаре.

А хозяин все пел:

Гончар работал, рядом я стоял.
Кувшин лепил он: ручку и овал, —
А я увидел голову султана,
Сухую руку нищего узнал.

— Какое совпадение! — подскочил Мате. — Мы ведь только что об этом говорили…

— Тише! — зашипел Фило. — Вы его спугнете.

Но гончар уже заметил, что его слушают, и умолк.

— Спой еще, — попросил Фило.

Лицо старика стало отчужденным и непроницаемым.

— Рад тебе услужить, да не могу, — сказал он, не поднимая глаз от работы.

— Отчего же?

— Ты мой гость. Прикажи — все для тебя сделаю. Но песня сама себе госпожа. Ей не прикажешь. Захотела — пришла, захотела — ушла.

— Скажи, по крайней мере, знаешь ли ты, кто ее сочинил?

— Нет, — отвечал старик.

— Как же так! Ведь она словно про тебя написана…

— Может, про меня, а может, не про меня. Мало ли горшечников на свете!

Тут он извинился и, сославшись на какие-то дела, вышел, пожелав гостям приятного пребывания в его доме.

Некоторое время друзья молча созерцали изделия неразговорчивого мастера. Потом Фило тихонько забормотал:

Гончар ушел. Один я в мастерской.
Две тысячи кувшинов предо мной, —
Теснятся, тихо шепчутся, как люди,
И я один с их странною толпой.

— Хайям? — спросил Мате.

— Да, из того же цикла. Нравится?

— Очень. Но объясните мне смысл того, первого четверостишия. О глине, которая просит гончара пожалеть ее. Как это понимать?

— Недолговечность человека, его смертность — предмет раздумий многих поэтов. У Хайяма к этому присоединяется мысль о вечном круговороте, происходящем в природе. Умирая, человек становится прахом. Прах смешивается с землей, с глиной и обретает новую жизнь: из него делают красивый кувшин или же он прорастает травой, цветами: