Искатели необычайных автографов

Мате прекрасно понимал, что трактата Аполлония Фило в глаза не видал, просто ему хотелось пристыдить своего спутника. Но тот в свою очередь пристыдил его.

— Не угнетайте меня, пожалуйста, своей эрудицией, — заявил он независимо. — Еще Хайям учил: «Будь мягче к людям! Хочешь быть мудрей — не делай больно мудростью своей!»

Мате молча вытащил из кармана потрепанный блокнот, вырвал из него листок бумаги, свернул кулечком и, аккуратно подогнув края, поставил к себе на ладонь.

— Как по-вашему, что это?

— Фунтик.

— Конус это. Круговой конус, то есть такой, у которого основание — круг. И как у всякого порядочного кругового конуса, есть у него вершина и ось. Иначе говоря, перпендикуляр, опущенный из вершины на основание. Заметьте, что окружность основания называется направляющей, а прямая, которая соединяет вершину с любой точкой этой окружности, — образующей конуса. Понимаете?

Фило неуверенно кивнул.

— Теперь возьмем плоскость, — не унимался Мате.

— Где возьмем?

— О господи! В воображении, конечно. Итак, возьмем воображаемую плоскость и рассечем ею конус, ну хотя бы параллельно оси. В этом случае на поверхности конуса появится линия, которая называется гипе́рболой. Видите?

Фило ничего не видел.

— Полное отсутствие математического воображения, — констатировал Мате и карандашом нарисовал на поверхности фунтика кривую от воображаемого сечения. — Вот вам гипербола. А теперь рассечем конус параллельно образующей. При этом на поверхности его получится линия, которая называется параболой. Вот она.

Фило язвительно хихикнул.

— Интересно, как вы отличаете гиперболу от параболы? На мой взгляд, они совершенно одинаковы.

Мате снова достал блокнот и начертил две кривые.

— Неужели и теперь не замечаете разницы?

— Теперь замечаю, — снизошел Фило. — У гиперболы концы расходятся, как у рогатки, а у параболы вроде бы держатся поближе, словно что-то их друг к другу притягивает… Но при чем тут все-таки лепешки?

— Не беспокойтесь, дойдем и до лепешек, — заверил Мате. — На сей раз проведем такое сечение, которое не будет ни параллельным образующей, ни параллельным оси. В общем, нечто промежуточное между ними. И как вы думаете, что у нас при этом получится? У нас получится замкнутая кривая, именуемая эллипсом.

— Лепешка! — сейчас же установил Фило, взглянув на контур, нарисованный на фунтике. — Как говорится в «Евгении Онегине», увы, сомнений нет, я съел эллипс.

— Да, теперь уже не скажешь, что вы не пробовали геометрии. Теперь вы знаете, что все на свете может быть выражено языком математики.

— Даже этот четвероногий корабль пустыни? — Фило указал на высокомерно жующего верблюда.

— Отчего бы и нет? Взгляните на поверхность, образованную его горбами. Великолепный образчик гиперболи́ческого параболо́ида.

Мате провел ладонью по мохнатой седлообразной спине. Но верблюд был противником фамильярности: он отвернулся и сплюнул, да так выразительно, что друзья расхохотались.

— Видите, — торжествовал Фило, — плевал он на ваш параболический гиперболоид или как его там…

Послышались певучие выкрики: «Дыни, дыни! Спелые дыни! Положи кусочек в рот — половина сахар, половина мед!»

— Не хотите ли отведать ломтик этого восхитительного эллипса, Мате? — предложил Фило, желая щегольнуть новыми познаниями.

Но увы! Мате сказал, что дыня не эллипс, а эллипсоид вращения.

— Это что еще за фрукт?

— Скорее продукт. Продукт вращения эллипса вокруг своей оси.

— С вами не соскучишься. Не объясните ли заодно, что такое арбуз?

Фило надеялся, что Мате нипочем не ответит. Но тот объявил, что арбуз — шар, иначе говоря, продукт вращения круга вокруг своего диаметра. А так как круг можно рассматривать как эллипс, у которого все оси одинаковы, стало быть, шар есть частный случай эллипсоида.

Фило опешил. Выходит, арбуз — частный случай дыни? Но Мате не нашел в таком выводе ничего нелепого. По его мнению, Фило начинает рассуждать как настоящий математик. Тот хмуро поклонился.

— Приятно слышать. Но, откровенно говоря, до сих пор я себе нравился больше. Как сказано в «Евгении Онегине», «куда, куда вы удалились, весны моей златые дни?». Где то прекрасное время, когда я ел арбуз, не подозревая, что он — частный случай дыни? Где, скажите мне, та счастливая пора, когда я воспринимал мир непосредственно, не размышляя, не думая, что он такое с точки зрения математики?

— Вас послушать — размышление свойственно только науке, — колко возразил Мате. — А разве ваше дражайшее искусство не рассуждает, не анализирует, не пытается осмыслить действительность?

— Да, пытается. И осмысливает. Но своими средствами. Без помощи гиперболического параболоида. — Фило постучал пальцем по груди. — С помощью сердца. А сердце, милостивый государь, математике не подвластно. Сердца математикой не проанализируешь.

— Ошибаетесь, — холодно сказал Мате. — Сердце — это не что иное, как «эр», равное двум «а», умноженным на единицу плюс косинус «тэта».

— Мате, голубчик, что вы такое говорите! Вы не заболели?