Искажение

– Потому, что боишься его произнести, сестра-полуночница, не вслух – себе. Ты боишься сказать себе то, что давно знаешь, и потому хочешь, чтобы ответил я.

– А ты не ответишь?

– Я никогда не отвечаю, сестра – только советую, и только тем, кто растерян и не знает, чего хочет.

– Я не знаю!

– Ты снова лжёшь, – размеренно произнёс Кирилл. – Точнее, пытаешься солгать. И пытаешься сказать себе, что слаба, хотя давным-давно забыла, что такое слабость.

– Мир несправедлив!

– К тебе?

– Ко всем!

– И что же делать, сестра? Как поступить с миром, который несправедлив?

Несколько секунд в эфире царила полная тишина, затем женщина едва слышно ответила:

– Есть отражение, в котором я счастлива… и я хочу его отыскать.

– Отражение?

– Счастье… – Она судорожно вздохнула. – Я потеряла счастье, рассыпала вместе с жизнью и любовью, и теперь перебираю отражения, пытаясь отыскать то, в котором до сих пор живёт моё счастье. Такое отражение есть, обязательно есть… Я отыщу его и верну.

– Отражения наполняют мир, а не подменяют его.

– Это – подменит, – твёрдо возразила женщина.

– Что в этом случае станет с миром? – вдруг спросил Кирилл.

– Мир станет чуточку справедливее.

И она отключила связь.

Несколько секунд Амон молчал, слушая короткие гудки, а затем негромко сказал:

– Я не знаю, что произошло у нашей сестры, но догадываюсь, что очень страшное. Я не могу её судить и не стану оскорблять жалостью. Скажу лишь, что тот, кто гонится за тенью, обязательно позабудет дорогу на свет. И я… я хочу поставить для нашей сестры замечательную песню.

Послышался щелчок, и ночную тишину эфира наполнили грустные слова:

Лети, моя душа,
Лети, мой тяжкий рок,
Под облаками блакитными,
Под облаками зенитками в небо,
Под облаками блакитными,
Под облаками зенитками в небо[9]

…

* * *

Небо нависало бетонной ватой – мрачной и несъедобной. Её разложили над Кремлём так густо, словно хотели упаковать хрупкие башни перед переездом, но передумали, или отвлеклись, или переезд отменили, а башни так и оставили – наполовину закутанными в вату облаков, сквозь которую едва проступали яркие звёзды.

Серая панорама казалась нарисованной на широком окне, но Авадонне старая крепость нравилась в любых декорациях, и нынешняя картинка радовала его так же, как любая другая.

– Согласитесь, красиво, – улыбнулся карлик, решив, что они с посетителем достаточно полюбовались на затуманенный Кремль.

– Полагаю, вы специально не меняете этот небольшой офис на что-нибудь более напыщенное, чтобы не лишать себя удовольствия, – улыбнулся в ответ Кросс. – Замечательный вид.

– Вам нравится?

– Безусловно.

– Я провожу в кабинете изрядную часть жизни, Иннокентий, и тщательно продумывал каждую деталь, в том числе – вид из окна. Чтобы не пришлось переезжать.

– Не любите переезды?

– Я несколько консервативен, – улыбнулся Авадонна. – Дом принадлежит мне больше ста лет, земля под ним – ещё дольше, и я не вижу необходимости что-то менять… Чаю?

– Кофе, – ответил толстяк, поняв, что начинается деловой разговор.

– Сейчас принесут, – карлик распорядился, затем жестом указал гостю кресло, расположился напротив и свёл перед собой пальцы: – Вы слышали об убийстве дьяка-меченосца Лаврича?

– Об убийстве Сердцееда? – мягко уточнил Иннокентий.

– И о нём тоже, – кивнул Авадонна. Но не улыбнулся, показав, что шутки закончились.

– Это одно из тех немногих московских событий, которое заинтересовало всё Отражение, – сказал Кросс, откровенно намекнув на провинциальность здешних мест.

Но карлик пропустил шпильку мимо ушей.

– Лаврича убил тёмный, – протянул он, принимая у секретаря чашку с кофе.

– Я бы использовал термин «отомстил», – поразмыслив, ответил Кросс. – Сейчас этот парень работает на кладбище, где похоронена девочка…

– …которой Лаврич вырезал сердце, – подхватил Авадонна. – Да, грустная история.

– Он назвал себя Ольгиным, – закончил толстяк. – В честь девочки.

Несколько секунд в кабинете царила тишина. Карлик сосредоточенно мешал сахар, а Кросс выпил свой кофе залпом и вертел пустую чашку, ожидая продолжения разговора. Каждый думал о своём.

– Вам он нравится… – протянул Авадонна, поняв, что толстяк нарушать молчание не собирается.

– Нравится, – не стал скрывать Иннокентий. – И я сочувствую Ольгину.

– Он двойник, сын Великого Полнолуния, – поморщился карлик. – В нём нет ничего, кроме зла.

– В нём нет ничего, кроме Тьмы и любви к мёртвой девочке, – поправил баала Кросс. – Я ему сочувствую.

– Не ожидал услышать от вас подобные слова, – признался Авадонна.