Исход

Система, преграждавшая ему путь к хорошей работе, хорошему лечению, хорошей жизни. Его обрекали на худшую жизнь, но он не был согласен, крал их мобильники и кошельки, впаривал им медь вместо золота, разводил на эсэмэски. Обирая тех, к кому система благосклонна, он восстанавливал равновесие. Он плевал в сытые рожи, кричавшие ему — иди, работай! — и не работавшие сами ни дня в жизни. Почему он обязан пахать на них, обеспечивая своим потом их безделье? Потому что черный? Потому что родился плохо?

Потому что у них была власть. Они распределяли потоки благ в свою сторону, создавали законы, позволяющие хорькам доить алишеров, чтобы утопить в жировых складках шеи супруги еще одно колье.

Система ставила Алишера раком, чтобы запрячь с миллионами других в упряжь, волокущую по грязи позолоченную телегу с хорьками.

Но он не животное.

Запомнил номер машины хозяина, пробил адрес — подстерег жену, завел разговор, очаровал ресницами — повел в ресторан, напоил, целовал в такси пьяные, мокрые губы — привез к ней домой, долил еще водки, отрубилась голая, жалкая, с жиром кольцами, как у свиноматки, — взял кочергу у камина, бил зеркала, вазы и хрусталь за стеклами лоховских петушиных сервантов — в кабинете хозяина, уехавшего в сауну, нашел барсетку с копной нала, поехал на стройку, раздал ребятам.

И вернулся к старой работе. Он не грабил — разводил людей на их собственной алчности и глупости. Его инструментом было не насилие, а улыбка, на которую мужчины улыбались в ответ, а девушки сладко дрожали и алели щеками.

На что Алишер не подписывался, так это на любые варианты с насилием. Один раз повелся — до сих пор стыдно.

В «Коффин хаузе», на Красносельской, у вокзалов, подсели двое, смутные знакомые знакомых. Бледный крысенок с гнилыми зубами, звавшийся Хохлом, и загорелый, красивый парень в рабочем комбинезоне с замазученными коленями, белозубый, с короткой стрижкой, пышным чубом и родинкой, похожей на прилипшую к шее кругляшку изюма. Имя его Али сразу забыл, но он, зараза, так был убедителен, что Алишер согласился еще до того, как тот рот раскрыл.

Алишер стал разводящим. Подлость и злоба, сопровождавшие его с первого дня жизни, не сумели стереть с его лица улыбки и вытравить из глаз огоньки радостной сумасшедшинки. Он тормозил машины, забалтывал, а Хохол прыгал сзади, приставлял к шее водилы пушку.

Все ехали. Все до единого. Никто не выпрыгнул. Ехали как бараны. Убегая, благодарили, что живы.

А потом — ба-бах, стыдное воспоминание, словно кто-то ведет ржавым скребком по внутренностям: мужик стоит на коленях, тянет дрожащие руки к Хохлу, как грешник, коснуться святого, а Хохол сует ему в рот пушку, и Алишер дергается с криком, но второй, загорелый, с изюмом на шее, обжигает его взглядом, как огнем из сопла ракеты — и Алишер стоит.

Никогда больше не свяжется с этими мудаками. Мужика можно было просто припугнуть. Жалко его, нормальный мужик — не заплывший жиром баблоид с маленькими глазками и валиками на бритом затылке.

Потом ехали в его машине и, слушая его музыку, курили его сигареты. В Домодедове, на гаражах, сдали машину Хамитову, он сразу расплатился, предложил затариться в счет денег с его склада: мобильники, гайки, брюлики, тряпье.

— Бери курточку, «Дольче»!

— Хамитов, ну тебя в жопу с твоим курточками! Краденая, сто очков.

Алишер взял деньги, но они елозили по его душе, как надетая задом наперед и упирающаяся швом в шею майка. Успокоился, когда сунул всю пачку выводку цыганчат у Бирюлево-Пассажирской. И уже дома нащупал в кармане ай-под мужика.

Память плеера была забита музыкой, которую Алишер не слушал и не знал, даже названия этих древних, лохматых групп не вызывали ассоциаций. Хотел стереть и залить своего — но стыдно стало перед мужиком, выглядело плевком на могилу. Оставил и фотки в памяти.

Иногда, стыдясь, подглядывал — вот он один, вот с семьей. Жена красивая, остроглазая, с вздернутым кверху носиком, похожа на лисичку; сын задумчив и взросл, когда втроем, улыбаются родители, а мальчишка серьезно смотрит в объектив.

Из подписей узнал имена. На паре фоток был друг — смазливый, косящий глазами, в артистично расстегнутой на груди и рукавах рубахе, Сашка. Смотрел, улыбаясь, взглядом, пробирающим баб до нутра — Алишер сам так умел. Но от Сашки, даже через снимок, на Алишера тянуло холодом и тухлым запахом мертвечины. Среди семьи Сергея он был как педофил, устроившийся работать в детсад.

* * *

Ужинали со Светкой в маленьком индийском ресторане на Тульской — после острой курицы хлестали воду, заливая костер во рту; долго пили чай, аккуратно помещая на язык кусочки воздушной хрустящей халвы. Хотели кальян, но ленились — и так сидели друг против друга на диванчике, разувшись, держась за руки, к чему кальян?

Их тянуло друг к другу. Они не знали природу этой тяги, но бросались в любовь, как в пропасть, не боясь, будто кто-то сказал: будет страшно, но не убьетесь.

Светка сегодня не могла пойти к нему — какой-то юбилей у родителей, годовщина чего-то, не поймешь их с этим пристрастием отмечать все давно прошедшее.