Исход

Еще до того, как появилась армия, толпа стала рыхлой, аморфной. Яростное веселье победы уходило, у горла собирался комок от мысли, что будет дальше. Теперь выяснилась их неоднородность. Они были люди разных наций, разного положения, приехавший в Москву месяц назад таджик не мог найти общего языка с азербайджанцем, считавшим себя москвичом по праву рождения.

Люди стали расходиться. Менты пропускали тех, кто шел поодиночке или группами не больше трех. Даже если бы они их и задержали, сажать было бы некуда. Но во дворах, на подходах к дому, их ловили, избивали, а иногда казнили снежки или гопники.

Последняя часть противостояния получилась наименее драматичной. Генералитет добился компромисса с президентом, и войска стали теснить мятежников. Те не сопротивлялись, основной массой послушно следуя доносившимся через громкоговоритель командам офицеров.

Отдельные очаги сопротивления подавлялись быстро и жестко — по ходу колонны слышались то там, то здесь хлопки одиночных выстрелов, реже — короткие автоматные очереди.

Их собирали на Калужской, отделяли детей и женщин. Мужчин гнали дальше, по Ленинскому, в область. Все, кто мог держать оружие и охранять порядок, были здесь — милиция, армия, регуляторы из МОР.

Девать их было некуда. На всех инструктажах говорили о зачинщиках и лидерах, и взять хотели пять-шесть тысяч, а этих оказалось двести сорок. Офицеры сидели и совещались, и чесали затылки, пока генерал Якимов волевым решением не приказал отсечь голову колонны, лидеры все равно там, а остальные пусть расходятся.

В область повели семьдесят тысяч, и это все равно было много. Отпустили еще половину, через час — еще, и оставшихся семнадцать тысяч довели до Бронниц, а там в концлагере сказали — вы охуели? Мы на три тыщи рассчитаны. Где мы их будем хоронить?

* * *

Сашка Погодин чувствовал неладное с утра. Будто ушел из дома и утюг не выключил или воду не закрыл. Но он был у себя, в квартире, каждая деталь в которой подбиралась с целью произвести впечатление на девушек. Смотрите, какой я стильный, и квартира у меня сплошь минимализм, вишневый венге, Армани Каса и Япония. Каждая вещь соответствовала цвету пола, текстуре обоев, модной тенденции, но не Сашке. Это был дом напоказ. Он в нем не жил, он здесь баб трахал.

Дело в Родинке, думал он. Она закрылась. Пытался вызвать на разговор — уходила. Отношения, казавшиеся до этого светлыми, наполненными счастьем и обещанием счастья еще большего, подернулись мутью недомолвок. Он перестал ощущать их единство.

Оставался секс, которым Родинка стремилась заполнить встречи. Ведет себя со мной как с раковым больным, которому боятся сказать диагноз, думал Сашка, лежа с ней в минуты после и кожей ощущая неуют общего молчания.

Надвигалось что-то страшное и окончательное в их отношениях. Подспудное биение тайны, на которой строился их союз, становилось мощнее, громче были удары: в скором времени все должно было стать явью. Решиться, так или иначе.

Их любовь длилась слишком давно, чтобы они питали иллюзию насчет разрыва. Много раз пытались разойтись, но вскоре опять соединялись. Они были обречены на эту любовь, болезненную, запретную, горько счастливую.

Сашка не представлял себя без нее. Она одна была ему ровней. Его суженой, единственной на все времена.

Но он знал: стоит показать, как дорога тебе женщина, и ты станешь слабым в ее глазах. Женщины ценят сильных и топчут тех, над кем властны.

Они полюбили друг друга одиннадцать лет назад с первого взгляда, взахлест, до одури. Но он мучил ее, одновременно приближая и отталкивая, пока она не сказала: знаешь, дорогой, хватит, тебе — туда, мне — в эту сторону. И вышла замуж за другого.

Сашка налил водки и выпил. Скоро в теле появилась приятная теплая вязкость. Повторил.

Что-то непоправимое, плохое идет…

Если Родинка уйдет, понял Сашка, я не смогу жить. Кем я ни заполнял пустоту, все эти девушки, женщины, бабы, были для меня не-Родинкой, она перечеркнула все мои отношения, всю мою жизнь. Я дышу через нее. Я должен быть с ней, как диабетик с инсулином. Я люблю ее, и если она уйдет, я физически погибну. А она собиралась уйти, вот что Сашка чувствовал.

Он выпил еще рюмку. Ходил возбужденно по комнате, запустив руки в волосы. Становилось страшно при мысли о том, что он собирается сделать, но он знал, что не может теперь отступить. Он будто стоял, раскачиваясь, на краю скалы, и смотрел на воду, вниз, собираясь прыгнуть, зная, что опасно, но он все равно прыгнет, захвачен уже петлей соблазнительного зова бездны.

Остановившись у зеркала в прихожей, он нервно, вызывающе засмеялся отражению, потер щеку. Надо было побриться, подумал он, и потер щеку сильнее, почти царапая кожу ногтями. Я скажу все сегодня или сделаю что-то с собой. Не по телефону, нельзя по телефону. Он не звонил ей уже неделю, после ссоры, и теперь не хотел затенять своего главного мотива прошлыми обидами. Лицом к лицу, и ей, и ему, и будь что будет. Эта ясность, определенность того, что откроется и вспыхнет тлевшее годами — дали ему силы открыть дверь и выйти на улицу.